Катарсис - Абрам Гроссман

Йозеф видел, что офицер проявляет некоторую заинтересованность, и однажды даже был готов поговорить с ним, чтобы показать свои документы, но в последний момент передумал и глубже спрятал бумаги в карман пиджака.

– У меня будет время, когда они мне понадобятся, – подумал он. Наивная вера еще жила в нем, что найдутся люди, которые поймут, как ужасно и несправедливо поступили с ним и его семьей.

Он держался за эту мысль, как за последнюю надежду.

Баржа, наконец, остановилась. Заключенных перегнали в товарные вагоны, тяжелые двери закрыли свет, и состав двинулся в неведомую даль. Смену дня и ночи можно было наблюдать только в одном маленьком окошке высоко под потолком или через трещины между досок в стенах и крыше. Йозеф приткнулся в самом дальнем и темном углу вагона, куда не проникали даже слабые проблески света, без еды и воды, собирая лишь капли дождя, текущие с крыши. Он оказался одним из немногих, кто мог самостоятельно выбраться из вагона, когда, товарняк добрался до очередного пересыльного пункта. Спотыкаясь о трупы, сцементированные человеческими экскрементами, дорожной грязью и соломенной трухой, он подполз к открытой двери. Обтрепавшийся его лапсердак из черного стал бурым, а связанная Ханной ермолка выглядела просто куском засаленной тряпки. Его длинные пепельно-серые волосы свалялись, неухоженная отросшая борода свисала неопрятными клочьями…

Когда глаза его немного привыкли к свету, Йозеф разглядел офицера и двоих охранников с собаками, стоящими перед открытой вагонной дверью. Офицер смотрел на Йозефа так, будто был невероятно счастлив увидеть его среди тех, кто пережил эту поездку со смертельным исходом.

Йозеф не узнал бы его, если бы не врезавшаяся в память перекошенная гримаса-улыбка.

– За этим гадом смотреть особенно, – офицер указал на Йозефа, – он мне нужен живым.

Пересыльные пункты, организованные по всей огромной стране, формировали группы спецпоселенцев и, как гигантские центрифуги, вышвыривали их во все концы громадной советской империи – за Урал, в Сибирь, в Казахстан, на Дальний Восток.

Пересыльный лагерь, в который попал Йозеф, напоминал вавилонское столпотворение бурлящей смесью языков и национальностей. Множество народа, сорванного с родных мест и выброшенного неизвестно куда со скудными пожитками, наспех собранными в мешки и котомки, завязанными в одеяла или кое-как уложенными в чемоданы, неприкаянно блуждало взад-вперед в ожидании прихода очередного поезда с беженцами, надеясь на возможную встречу с разлученными родными и близкими. Люди ждали этих встреч и в то же время страшились их, так как найдя друг друга, часто узнавали, что потеряли навсегда родителей, детей, родственников или друзей.

Йозеф Фишер, получивший номер Ф 30–68, старался ходить по лагерю как можно меньше. Он не хотел встретить кого-либо, кто мог бы сообщить, что его жена и сын убиты, умерли или отправлены в трудовой лагерь. Йозеф находил место в одном из дальних углов и усаживался, прижавшись спиной к стене. Это давало ему иллюзорное ощущение безопасности и защиты от холода и ветра, которых он почти не замечал. Он сидел неподвижно, не меняя позы, и со стороны могло показаться, что человек спит или умер, и только беззвучное шевеление губ говорило о том, что в нем теплится дыхание. Каждый день по гудку он оставлял свое место и, вместе с другими заключенными, становился в шеренгу перед группой охранников и офицеров и делал шаг вперед, когда слышал свой номер:

– Заключеный Ф 30–68!

Едва заметная грустная улыбка тогда касалась его губ.

После куска хлеба и тарелки супа из прокисшей гнилой капусты Йозеф возвращался на свое место и снова впадал в оцепенение. Все вокруг для него переставало существовать, за исключением лиц жены и сына, их голосов и вязкого тумана, висящего в сознании, как клочья мокрой ваты.

На очередной перекличке начальник караула выкрикнул номер Йозефа. Он сделал шаг вперед:

– Это я.

Один из караульных махнул рукой: – Пошли!

– Мое время пришло, – пронеслось в голове Йозефа, и он отрешенно последовал за охранником.

Тот привел его в административный корпус и остановил в коридоре, приказав встать лицом к стене. Йозеф долго изучал волнистые линии, вытоптанные множеством ног в досках под ногами, а потом и грязные пятна на стене – отпечатки рук. Он уже решил, что о нем забыли, когда дверь рядом открылась.

По приказу конвоира он вошел в полупустую комнату, на стене над покрытым красным сукном столом висел большой групповой портрет четырех усато-бородатых мужчин. Впервые Йозеф увидел их после появления советских солдат в Литве, и потом еще много раз они мелькали во время его передвижения по России. Это были коммунистические вожди «самого справедливого строя» (так ему объяснил знакомый часовщик Шимон), чьи изображения висели повсюду на стенах домов и каждой железнодорожной станции. Часто они были вместе или порознь, а иногда на портрете был один или стоящий, как памятник, с вытянутой вперед рукой, или же держа обе руки в карманах.

За столом сидели два офицера. Йозеф сразу же узнал одного из них. Это был «жрец», как он определил его для себя еще там, на берегу Волги. Другой, незнакомый Йозефу и, очевидно, выше рангом, держа в руках серую папку, говорил со жрецом резким повелительным тоном. Тот отвечал почтительно, даже привставал со стула. Йозеф не понимал, о чем они говорили, но, когда разобрал слово «документы», решился – он сделал быстрый шаг к столу и дрожащими руками достал из кармана небольшой лоскут. Охранник попытался задержать Йозефа, но старший по рангу офицер остановил его. Йозеф осторожно развернул материю и дрожащей рукой протянул то, что осталось от его документов, и положил это на стол.

Военные с удивлением уставились на Йозефа.

– Это мои документы, – старательно выговорил Йозеф по-русски. Он потратил много часов, чтобы правильно произнести эти три слова.

Старший офицер брезгливо, будто боялся подхватить заразу, пошевелил карандашом вылинявшие, склеенные грязью и потом страницы с расплывшимися фиолетовыми буквами и, не глядя на Йозефа, стал задавать вопросы.

В комнате находился еще один человек, которого Йозеф не сразу заметил. Это был молодой еврей болезненного вида, одетый в зимнее женское пальто с воротником из желтой лисицы, постоянно сморкавшийся в длинное грязное полотенце, которое в прошлой жизни, по-видимому, было талесом.

Глаза молодого еврея, воспаленные и красные, выдавали давнюю простуду, к тому же было видно, что он страдает косоглазием – один глаз выпукло смотрел в левый верхний угол комнаты на вождей, а другой, нормальный, – подобострастно на офицеров.

– Когда и где вы родились? – переводчик говорил на идиш с сильным галицийским акцентом.

Йозеф молчал.

– Ребе, я прошу вас, – сказал еврей и шумно, с присвистом высморкался.

– Извините, я не понял, что вы спрашиваете меня.

– Это не я… это он спросил вас – здоровый глаз метнулся в сторону офицеров.

– Почему он спрашивает? Все написано в бумагах, которые я дал ему.

– Вы не должны задавать здесь вопросов, ребе. В этом месте вы должны только отвечать, – переводчик бросил взгляд на висящий портрет, вероятно, ища сочувствия или поддержки у вождей.

– Я родился в Вильно в 1901 году, – миролюбиво ответил Йозеф.

Допрос занял не более десяти минут. Из-за непонятного диалекта переводчика и потому, что тот часто обращался к вождям и только иногда непосредственно к раввину, Йозеф мало что понял.

– Послушайте, ребе, я действительно хочу помочь вам. Просто скажите, что вы делаете, кроме того, что читаете Тору? – искренняя просьба звучала в голосе молодого человека, то ли по несчастью, то ли по собственной воле оказавшегося здесь.

Йозеф, наконец, поймал взгляд его здорового глаза.

– Что я могу делать, я – раввин! Я знаю Талмуд и гематрию, – Йозеф ответил на идиш. Он хотел поскорее закончить эту комедию и вернуться обратно в свой угол.

Переводчик протрубил носом в свой необъятный носовой платок витиеватую мелодию и принялся что-то объяснять офицерам по-русски.

Жестокий жрец вскочил с места, что-то доказывая старшему офицеру, но тот, не обращая на него внимания, продолжал писать на листе бумаги.

Йозеф не понимал, о чем они спорят, но было ясно, что речь идет о нем. Старший вдруг оборвал офицера резким замечанием.

Подчиненный, красный и разгневанный, с размаха плюхнулся на стул и с нескрываемой злобой посмотрел на Йозефа.