На бобровых тонях - Александр Герасимович Масаренко

Не обошлось без суда. Молодые получили пристройку к хате, хлевок с телкой. Но радовались они этому счастью недолго: вскоре дед Андрей поехал в Сибирь. И хата вместе с пристройкой и хлевком, погребом и пасекой была продана. А молодой семье, как говорится, так и не досталось ничего — ни кола ни двора…

Прошло много лет. Мачеха Арина перестала быть мачехой — дед Андрей помер. Она продала все хозяйство и вернулась преспокойно домой, в свою родную деревню.

— Остались тогда мы с Евой, начали строиться. Помню, какую-то сараюшку трехстенную купили. Пришлось еще стену врубливать… Работал я так: ночью коней пасу, а днем на постройке стараюсь. Потом и новоселье справили… Своя хата, свое и хозяйство! — заключает отец.

— Вот дед какой… Все-таки поехал… Старый, а в Сибирь!..

— Лучшей жизни искал, землю богатую, тучную… К тому же он тут и не хотел оставаться. В ту пору бандитов много было. Их отпрыски небось притаились… Откуда же в войну столько полицаев бралось? Из бандитского отродья шли, оттуда! А у лесника хоть друзей и много, а недругов еще больше…

— Как это?

— Как? А вот был такой Демид, скажем. Жил он когда-то тоже в Железинке. Будучи лесником, воровал из чужих обходов лес и тайно продавал. А дед твой возьми да излови воров в своем обходе. Они говорят: «Демид же нам позволил — это его обход!..» Демида потом уволили. Он и затаил злобу. Вскоре забрали его в солдаты, а потом — на фронт. Так он с фронта убежал и на Усох притащился. Зашел к своему дружку, а тот подпоил его и сам напился… Идут по улице. Демид с винтовкой был. Стреляет и кричит: «Андрея бить идем!» А Марша, сестра моя, на супрядках была как раз. Выбежала вместе с девками на улицу — бросили и самопрялки свои и веретена, слушают, кто это стреляет да кричит. Слышит Марша и своим ушам не верит. А девки ей и говорят: «Беги домой, батьку твоего Демид убить хочет!..» Прибежала она в хату, кричит не своим голосом, воет: «Скорее, таточка, убегай — идет Демид бить тебя! Уж совсем близко… Стреляет…»

Из хаты все убежали. А наставница, квартирантка наша, не успела, замешкалась. После она рассказывала: «Демид вошел в хату, спрашивает: «Где Андрей?» Она и отвечает: «Не знаю». Он тогда начал пугать ее — выстрелил в потолок. И так перепугал, что и она бросилась наутек — через окно выскочила на улицу.

От нас, не найдя батьки, Демид пошел на сборище, или, как теперь говорят, на сходку. Сходка была у Лександра Рыхвейки. Демид ввалился в хату, приказал всем встать. Сам же тем временем зырит глазами, ищет, с кем бы ему расквитаться, кто насолил ему. «A-а… — увидал он Данилу Маркова, активиста. — Большевичок!» Данила — под стол! Прополз подлавочьем в порог. Оказался за спиной у Демида. На лавке сидело много людей, и Демиду не видно было, как он полз. Буденовка его осталась на столе. На ней — красная звезда. Демид, рассказывали, глядит на звезду, и лицо его кровью наливается… Побагровел, вскинул винтовку и хотел было пальнуть под стол, но в этот самый миг Лександра с печи — хоп! Да за винтовку — толкнул ствол вверх. Демид выстрелил, и пуля расщепила балку. Как раз и Данила подскочил, вырвал у Демида винтовку и штыком — шарах в пузо! Демид и осел… А на другой день богу душу отдал. Его положили в сани — много народу собралось — и отвезли прямо в болото, сбросили там в снег…

— И что, никого не судили?

— Почему же, разбирались. Следователь приезжал, допрашивал, ругал за самосуд. Дали, кажется, Даниле условно год, и все на том окончилось.

Мы проходили около барсуковища. Отец вдруг стал приглядываться к дороге.

— Следы чьи-то высматриваете?

— Скажи ты, нет, наверно, тут барсуков… (A-а, вот чьи следы он ищет — барсучьи!) Как же так? Всегда жили они здесь, а теперь разве нету? Даже не верится, — забеспокоился он. — Давай завернем, поглядим… Коли тут, то весь этот бугор истоптан будет, заслежен… Завернем — сам себя проверю.

Свернули направо.

Песчаная, с высоченными соснами земляная выпуклость. Сосны все ровненькие, толстые, с медно-темными гладкими стволами. Знаток назвал бы их, конечно, корабельными. А тут не видать им корабля: втихаря спилит-срубит их жадный кустарь-одиночка, продаст кому-нибудь в город — хотя бы и тому, например, кто строится, кому позарез необходим лесоматериал. Да еще такую цену заломит — дай боже! Ушлые хваты, знают, что к чему… У Адама Тарасени даже дубинка резиной обита — это чтоб не было шума, чтоб шито-крыто было все, тихо. В лесу — оно так: один живет честно, а другой мудрит-выгадывает, побочную копейку ищет. «Лес — бес… Он велик, — думает этот другой. — На мой век хватит…»

— Тата! — тороплюсь сказать я. — Капкан вот, прямо перед норой насторожен… — А сам тревожусь: хорошо, что собака не с нами — могла бы повредить лапу…

Отец подошел ко мне. Прежде чем доставать капкан, сунули в его настороженную пасть небольшой сук. Капкан жадно щелкнул, сучок переломался. Потом еще три обезвредили. Капканы, выходит, поставлены совсем недавно. Расчет простой: барсук, возвращаясь с кормежки, в какой-нибудь да попадет.

— Чьи это капканы? — долго гадает отец. — Ага-а, вот они чьи — Мишкины! У него есть такая проволока… Его капканы, его! Барсуков взялся душить, бирюк проклятый!.. Прошлым летом бобра того, что льдом притерло и я снял со льдины полуживого, сожрал, Смотри ты, какой Мишка! Отходили-спасли зверя от смерти, а он не подумал о том, что зверь этот редкий, — убил. Раскопал хатку и задушил… Кто же, как не он, — следы были от его сапогов… А я только думал: разведем в своем ручье бобров, и пусть живут. Там им и корму и воды вдоволь. Да разве разведешь, коли рядом ненасытный человек живет…

— Это у Мишки туберкулез, говорят? — интересуюсь я, так как слышал, что он даже пенсию получает как инвалид второй группы.

— Притих, клопик, в щель залез… Может, и туберкулез, пес его знает!.. Надо же: кто воевал, а кто и в полицаях ходил… Он ведь, Мишка этот самый, когда забрал нашу гармонь, часто на ней немцам да полицаям на вечеринках играл… Как уж он воевал, как помогал врагу — не знаю, а что веселил, про это всем известно. Словом, прихвостнем