Иди полным ветром - Юрий Давыдов

Едва олени начали приближаться к берегу, как охотники окружили их на своих лодках и старались удержать. Между тем несколько опытнейших промышленников, вооруженные длинными копьями и поколюгами, ворвались в табун и принялись бить животных. Шум нескольких сот плывущих оленей, страшное харканье раненых, глухой стук сталкивающихся рогов, обагренные кровью охотники, крики и восклицания, река, несущая туши и кровь…

В середине августа мы были уже далеко от Плотбища. Берега Анюя изменились. Вместо крутых черных скал, изредка прорезанных ручейками, видишь отлогие прибрежья и острова, покрытые купами высоких деревьев.

Однажды мы остановились на ночевку вблизи скалистых гор. Вершина одной из них была увенчана облаками. «Это Обром», – сказал мне проводник. Мы достигли цели, проделав 250 верст.

Я позвал Михайлу с проводником и начал карабкаться на гору. Мы шли по крутым ложбинам, перескакивали с камня на камень. После часа трудного пути я совершенно выбился из сил. Но проводник, знавший хорошо все тропы, решительно объявил, что спуститься можно лишь по другому скату, перевалив вершину. К счастью, потянулась вскоре оленья тропа. После трех часов восхождения мы очутились в снегах вершины Оброма.

Только тот, кто сам бывал в северных странах Сибири, может иметь ясное понятие об истинно величественных и поражающих красотах матери-природы! Передо мной лежали цепи гор. Вершины сияли льдами, склоны были в яркой зелени. Багровые лучи солнца, предвестники бури, окрашивали белые верхи гор прозрачным розовым светом. Бессчетные радуги стояли в небе. Средь хребтов был налит синий туман, из коего, как острова, торчали там и сям зубцы черных утесов. Совершенная безжизненность и тишина напомнили мне горы перуанские.

Спустившись по более отлогому скату, достигли мы реки, нашли лодку и счастливо воротились к месту нашей ночевки.

От Оброма поплыли мы вниз по реке и быстро прибыли в знакомое Плотбище. Отселе для обозрения окрестностей я решил отправиться верхами, хотя уже гуляли молодые вьюги.

Так в последних числах августа начались мои скитания по болотам, лесам, тундрам. Свитой моей были густые метели, моим недругом – холодный ветер. Медведи караулили нас, а соболя не давались под выстрел. Как-то раз проводник сбился с пути, и мы с Михайло приготовились сложить косточки под небом Севера. По непростительной оплошности моей я целиком уповал на опытность проводника и оставил в ближайшем селении компас. С божьей помощью, однако, кое-как выбрались.

Нам довелось видеть селения, которые не были толико счастливы, как Плотбище. В Лабазном, например, показались было оленьи табуны. Ветвистые рога их заколыхались вдали, точно полосы сухого кустарника. Со всех сторон устремились туда якуты, чуванцы, ламуты, тунгусы. Радостное ожидание оживило их лица, все предсказывало обильный промысел.

Но вдруг раздалось роковое известие: «Олень пошатнулся!» Действительно, табун, вероятно устрашенный множеством охотников, отошел от берега и быстро скрылся в горах. Отчаяние заступило место радостных надежд.

Сердце раздиралось при виде народа, лишенного всех средств поддерживать свое и без того бедственное существование. Ужасна была картина всеобщего уныния и отчаяния. Женщины и дети громко стенали, мужчины бросались на землю и с воплями взрывали снег, будто приготовляя себе могилу; старшины устремили безжизненные взоры на горы, за которыми исчезла их надежда.

По всей дороге видели мы, как туземцы страдали от голода и, отчаявшись в оленьем промысле, прибегали к рыбной ловле. Но пришла беда – отворяй ворота: к несчастью, и рыбы оказалось так мало, что прибрежные жители остались в самом беспомощном и ужасном положении.

Путешествие наше становилось с каждым днем труднее. Холод усиливался; лед у берегов ширился, кое-где он уже перехватывал реку; приходилось топорами и шестами прокладывать себе путь. Занятие, признаться, до крайности утомительное.

Вчера мы прибыли в Нижне-Колымск. Наши скитания по рекам, горам и тундрам заняли семьдесят дней. Я был бы совершенно удовлетворен ими, когда б не картины страшных бедствий народных. Прощайте. Поминайте хоть изредка вашего Матюшкина. Сентябрь 1821 г.».

13

Щеки ввалились, борода отросла космами. Одежда была изорвана в клочья. Он едва волочил ноги.

Флотский офицер, возвращаясь из порта домой, увидел страшного пришельца. «Тунгус? – быстро соображал моряк. – Беглый каторжник?..» И крикнул строго:

– Ты кто такой?

Незнакомец молчал.

– Отвечай, каналья!

– Джон Кокрен, – пролепетал оборванец и дрожащей рукой вытащил из-за пазухи клочок бумажки. – «По-ва-ли-шин… Сто-гофф…» – прочитал он по складам.

– Стогов? – изумился лейтенант. – Стогов? Это я. – Флотский ткнул себя в грудь с таким видом, точно хотел убедиться в том, что он – это он.

Как многие тогдашние моряки, Стогов, водивший бриг «Михаил» из Охотска на Камчатку и обратно, считал необходимым сохранять невозмутимость во всех случаях жизни. Однако теперь рот у лейтенанта округлился, а глаза расширились.

– Ну-у-у, – пробормотал он. – Вот так штука… – И спросил по-английски: – Каким ветром занесло вас в Охотск, сэр? – Но, взглянув на Кокрена, поспешно взял его под руку и повел к себе на квартиру.

Джон проспал день, ночь и еще полдня. Когда он наконец проснулся, выбрился, вымылся и переоделся. Стогов пригласил его к столу.

– О, это длинная история, – отвечал Кокрен на вопрос Стогова о том, как он попал на край света. – Это длинная и печальная история… Если у вас есть время, с удовольствием расскажу.

– Признаться, горю нетерпением.

Кокрен помешивал ложечкой в стакане. В чай был налит ром, запах рома напоминал Джону лучшие времена. На лице его появилась улыбка.

– Однажды в Лондоне, – начал Кокрен, – в обществе моих приятелей-моряков зашел разговор о путешествиях. Толковали о разных случаях и приключениях. К концу вечера было довольно выпито. На столе рядом с нами лежали карты. Эти, знаете ли, великолепные карты, составленные стариком Эрроусмитом. Кто-то, не помню уж кто, развернул одну из них, и, представьте, именно ту, на которой изображены северо-восточная Азия и Аляска. А кто-то при этом заметил, что самый трудный кругосветный путь – путь Европой через Россию и Колыму в Берингов пролив, потом американским берегом от фактории к фактории и домой – в Англию. Разговор оживился, все рассуждали, но находили такое путешествие невозможным. Черт догадал меня объявить, что невозможного нет. Меня поймали на слове, я побился об заклад, что пройду из Лондона в Лондон вокруг земли.

Кокрен взглянул на Стогова.