Матисс (Журнальный вариант) - Александр Иличевский

Струя била, шипела, резала воздух, ломала обгорелые щепки с проемов окон, с косяка. Все лица походили одно на другое, у всех, кто смотрел на пожарище, было одинаковое выражение, словно бы обугленное. Губы их шевелились — и не проходили, а смыкались полукругом, теснили. Раздался где-то причет, женский всхлип, снова потянулись, закивали. Вадя сделал шаг — и в этой веренице выражений, глаз — в небе, запрокинувшемся треугольником, над плоскостью дымящейся стены — показалось и поплыло лицо тети Оли. Она смотрела на него грустно, с печальной, смущенной улыбкой, пока не смешалась с толпой. И тогда Вадя зашатался — и Надя едва успела под него подскочить, взбагрить под локоть.

XX

Они сторонились улицы как умели, но совсем бежать ее не могли — улица была их кормилицей. И все-таки больших подвальных сообществ они чурались. В них непременно надо было “вписываться”: при определенном количестве людей (которое зависело от их отдельных качеств) всегда учреждалась надсада власти. А Вадя любил свободу для себя и других. Любил ее не интуитивно, не задаром — и вот этот труд свободы, который был ей недоступен, Надя ценила в Ваде, понимая его как последнюю опору жизни.

В общаках непременно имелся один или несколько “пупов”, собиравших дань с дневной выручки. Происходило это в конце дня, когда все рассаживались вокруг котла, в который каждый опускал то, что было им добыто за день.

Ваде и Наде трудно было оплачивать себя. Милостыню они просили в редких случаях, собирая деньги на дорогу или на лекарство. Или Ваде — на спирт, на крайняк. (Надя не пила и ругала Вадю, но помогала ему с этим.) Так что Вадя наседал на байки — и непременно находил себе слушателей.

В общажных подвалах было сносно: имелись диваны, раскладушки, ковры, стены обклеивались газетами, старыми плакатами. Но наличие “пупов” и насекомых отваживало их от выгоды общего тепла. Большинство ночлежников всей своей дневной целью имели вечером напиться, часто до помешательства. К тому же однажды, ночуя на общаке, Надя проснулась под утро от какого-то цокающего звука, раздававшегося подле нее. Она открыла глаза. Перед ней на полу сидела исполинская крыса: гладкая такая, размером больше кошки, безглазая. Крыса умывалась. А когда стронулась с места, то, приволакивая задние лапы, стала чертить и клацать когтями по бетонному полу. Совсем как Тёрка, с Савёльника, — безногий жирный инвалид, не имевший тачанки.

На Пресне, особенно на Тишинке и Грузинах, хватало богатых помоек. В них отыскивались хорошие вещи: с пятнышком или лопнувшим швом, а то и совсем новые. Так что с одеждой проблем не было. Однажды Вадя в кармане добытого пиджака нашел тяжелый портсигар и темные очки. Надя его не узнала.

Она хлопнула его по спине и засмеялась:

— Ты артист!

Среди бомжей особенной удачей слыло найти в мусорном контейнере или на автобусной остановке документы, выброшенные карманниками. Тогда можно было рассчитывать на вознаграждение от владельца, если только он еще не успел их себе восстановить.

А Надя один раз нашла парасольку. Она ходила с ней, как с воздушным шаром за ниточку — подняв локоть, и то и дело заглядывала со стороны на это ажурно-шелковое сооружение. И Вадя важно поглядывал на нее.

Глава шестая

МАТЬ

XXI

Перед смертью мать оживилась. А то все ругалась. Теперь давала советы. Дикцию ее сократил паралич, она шепелявила занемевшим языком, и Надя, понимая не сразу, иногда смеялась, объясняя матери, что и как у нее получается неправильно.

— На дворе октябрь, не ходи нараспашку. Не форси! Повязывай голову.

— Имей свои мозги. Не поддавайся влиянию.

Мать давала отрывистый совет — и после замолкала, обдумывая следующий.

— Помни — хороших мужиков нет. Сходись с незлыми.

Слегла мать тотчас, как они въехали в комнату.

В Псков они приехали к единственной родне: троюродной сестре мамы. Но тетка оказалась при разводе — и была им не в помощь.

Из Азербайджана они прибыли налегке: квартира в пригороде Баку ничего не стоила. Здоровья матери едва хватило на хлопоты: ночевали сначала то в рабочем общежитии, то на вокзале, то при реставрирующемся монастыре. Тетка приходила поплакать: она оказалась бездетна, и муж, прождав восемь лет, был теперь неумолим.

Мать ходила по школам, детским садам — без прописки никто не хотел брать на работу. Она думала возвращаться. И это тоже была тьма, но своя, знакомая, можно даже сказать, солнечная. И море там было. Рядом с морем легче.

Наконец в собесе открыли программу помощи беженцам, они въехали в коммуналку.

Надю, хоть она и закончила техникум, нигде не привечали. Черты лица — наследие слабоумия, побежденного неистовыми усилиями ее матери, — с порога обеспечивали ей репутацию дурочки.

В квартире жили еще две семьи. За стенкой обитала тихая въедливая бабушка, из комнаты которой разлетались по квартире попугаи и вышагивал ворон Яшка, размером с курицу. Бабушка эта наведывалась к ним с инспекцией, под предлогом:

— Пардон, птички к вам не залетали?

Ворон был говорящим — он подскакивал в кухне на подоконник, кромсал герань и выхаркивал: “Будь готов! Всегда готов!”

Вторая комната была занята двумя стариками, каждый день громко спорившими о том, придет к ним сегодня сын или не придет. Иногда они взрывчато ссорились, смертным боем. После затишья в их комнате, грохоча, катались пустые бутылки.

Мать разбил инсульт, она отлежала полгода и померла.

Перед смертью мать всполошилась. Звала к себе сестру (Надя, ревя, бежала нараспашку по первому снегу, привела), медленно целовала ей руки, просила не оставить дочку.

Сестра охала, плакала и скоро ушла.

Мать высушила слезы и два дня давала дочери наказы:

— Не опускайся! Процесс необратим.

— Тренируйся! Читай. Читай без устали. Решай кроссворды.

— Считай! Счет — это важно. Помнишь, я тебе читала про Пифагора? Он тоже все время считал.

— Следи за газом. Уходя — проверяй. Не держи керосин в комнате.

Мать умирала долго. Волнами. Скулила. Сбрасывала одеяло. Надя ничего не понимала. Она поднимала, укрывала. Снова поднимала. Большое дряблое тело матери сводила судорога. Надя снова поднимала одеяло.

Когда затихла, губы вытянулись и стали оплывать.

С неподвижных глаз текли слезы.

Надя никогда не целовала мать.

XXII

.......................................................................................

XXIII

Потихоньку Надя забывала мать. Сначала она не помнила совсем. Как мать умерла, так Надя встала и ушла. Помнит вокзал. Как ходила по перрону, мычала. Не могла ничего молвить — только слышала себя, свое страшное мычание, и постепенно глохла.

К ней подошел милиционер, взял под локоть, пробовал увести, что-то спрашивал… А она мычит.

И больше ничего не помнит, совсем. Ни похороны, ни тетку. Память долго спустя частями стала проявлять ей происшедшее.

Начиналось все с яблок. Как собирает в саду яблоки, как ползает в мокрой траве, как видит огромного слизняка, покрывшего яблоко, — агатового, с рожками, упругого, пупырчатого, как язык.

Она кладет слизняка в рот. Держит замершее холодное тело. Вынимает. Слизняк расправляется в длину, показывая рожки. Ей отчего-то смешно, и, хохоча, она заваливается в траву, ее сокрушают рыдания.

Начиналось с того, как жадно, упиваясь, хрупая, ест яблоки. Как идет мимо лошадь, косится, не оторвать глаз: от колышущейся гривы, от течения холки, спины, крупа. Как ступает копыто, как из-под валкого хвоста выпрастываются, разваливаются шматы дымящегося помета.

Как торгует яблоками на базаре в Токсове. Как берет крупное яблоко сверху. Ладонью, лодочкой. Поднимает, переворачивает — и поверх него, ведя из стороны в сторону руку, чуть улыбаясь, обводит взглядом покупателей.

После чего медленно подносит ко рту и, прикрывая глаза, вдыхает.

XXIV

Страшно то, что нельзя было понять, где кончается человек. Она догадывалась, что, если честно, — это не так страшно: потом будет все равно, кто. Что она не заметит грани. Точнее, когда перейдет — ей будет уже все равно. Вот это — и совершенная беспомощность: ни ударить, ни укусить — вот это и был страх. И даже не совсем это. А то, что не выразить, кому сказать? Вадя слушал ее, но не понимал. Он не понимал, как может стать хуже, чем есть. И она тоже этого не знала.

Ей нужно было, чтобы с ней говорили: рассказывали, спрашивали. Всю жизнь с ней говорила мать. Всегда. Читала, общалась, рассказывала, обсуждала. Заставляла читать книги. Ей было тяжело читать книги. Ей было трудно отвечать. Мука выражения жила в ней больным, жгучим комом. Слова жили как бы отдельно от нее. Они не приносили удовольствия, так как никогда не были похожи на то, что их породило.