В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева - Гэри Лахман

Возможно, он отказался от некоторых из более наивных элементов теософии, как и другой последователь Гурджиева, литературный критик А. Р. Ораж. В результате экспериментов с наркотиками – к которым мы вскоре перейдем – Успенский заключил, что сообщения об «астральном плане» или «Хрониках Акаши», делавшиеся выдающимися фигурами теософии, такими как Рудольф Штейнер и Ч. В. Лидбитер, по меньшей мере, сомнительны. Тем не менее, теософическое наследие Успенского оставалось очевидным. Моральные и этические ценности теософии нравились его «демьяновой» стороне; он соглашался с важностью изучения сравнительной религии; а идея, что наука, искусство, религия и философия происходят из одного источника, лежала в фундаменте его собственного видения. Годы спустя он рассказал Рому Ландау, что, когда начинал читать теософские материалы, авторы чувствовали глубокую истину и еще не начали «повторяться». А в последнее десятилетие жизни Успенский надеялся передать идеи работы большой аудитории, образовав так называемое историко-психологическое общество. Хотя Вторая мировая война разрушила его планы на основание общества, заметки, которые набросал Успенский, предполагают, что теософские вопросы юности все еще его волновали.

Теософия, как отмечает Успенский, «открыла двери… в новый, больший мир». Одной из центральных идей в этом новом, большем мире был эзотеризм, идея сокрытого или тайного знания. Хотя для обыденного ума это непонятно, но тайное знание можно найти, тщательно изучая литературу и артефакты прошлого. Успенский полагал, что в ходе чтения нашел «неразрывную линию мысли и знания, которое переходит из столетия в столетие, из эпохи в эпоху, из страны в страну». Эта мысль «скрыта под слоями религий и философий, которые являются по сути лишь искажениями и извращениями идей, принадлежащих к этой линии». «Обширная литература», которая «малоизвестна», тем не менее «питает философию, какой мы ее знаем, хотя она едва упоминается в учебниках»[54].

Идея сокровенного или священного знания, конечно, существовала с древнейших времен: об этом говорят древние греческие мистерии, а чистейший пример – алхимические трактаты XV–XVI веков. Во времена Успенского самым известным адвокатом этой идеи была мадам Блаватская. В ее книге «Тайная доктрина» утверждается, что, несмотря на весь научный прогресс, современный человек потерял ключ к глубокой древней мудрости. Особый талант Успенского заключался в том, что он связал эту идею с другими, не менее стимулирующими и бурлящими в коллективном сознании: с идеей богочеловека, распространявшейся такими мыслителями, как Владимир Соловьев, ницшеанским видением сверхчеловека и тем, что Успенский и другие назвали бы «космическим сознанием».

Неудивительно, что Успенский придал идее космического сознания собственную окраску. Находясь под сильным влиянием Ницше, он отверг теософскую идею, будто вся человеческая раса медленно развивается в высшую форму сознания. Вместо этого он утверждал, что любая возможная эволюция сознания должна быть продуктом культуры, направленной на эволюцию. Эта вера была отчасти выражением характера Успенского. Дж. Г. Беннет говорит о его «пренебрежении к неграмотным массам»[55], и мы знаем, что Успенский отрицал то, что называл бытом, – рутину, повседневную жизнь. Однако Успенский был не одинок в разделении людей на два типа: тех, кто хочет развиваться, и тех, кто не хочет, если позволено будет упростить.

Успенский говорит о двух культурах – цивилизации и варварстве. Он рассматривает историю как повторяющийся подъем и спад этих двух противоположностей, причем варварство обладает небольшим, но значимым преимуществом. Изначально, в далеком прошлом, эмиссары «внутреннего круга», эзотерические руководители человеческой эволюции, принялись «цивилизовывать» первых людей, но в процессе позволили насилию проявиться и вмешаться в их цели. Такое помутнение цивилизующего влияние росло, пока две культуры не оказались вовлечены в продолжающуюся битву. Цивилизация приносит религию, науку, философию, искусство и социальный порядок, что дает людям свободу, безопасность и время на развитие идеи и средств самовыражения. Варварство означает жестокость, банальность, ложь – все то, что извращает и со временем разрушает работу цивилизации. Но поскольку цивилизация вынуждена использовать некоторые элементы варварства, чтобы поддерживать и защищать саму себя – армии, полицию, государство – со временем они подчиняют ее себе, и оказывается, что ее все больше мотивируют ценности варварства, а не ее собственные. Успенский считал, что в его дни дух истинной цивилизации был слабым и хрупким, «бледным болезненным ростком».

Хотя силы варварства могут преобладать среди масс (не обязательно в форме насилия, но в принятии банальности и в прославлении неважных в сущности ценностей), они, тем не менее, образуют странные симбиотические отношения с индивидуальностью, которая для Успенского выступает носителем цивилизации. Успенский утверждает, что сами по себе общества ничего не создают – создавать умеет только индивидуальность. Трагедия индивидуальности, говорит он, заключается в том, что она живет «среди тупой массы» общества, и практически вся ее деятельность используется в его нуждах. Творческая активность индивида часто идет «против течения» общества. Все новое, отличающееся, исследовательское рассматривается как угроза норме, и общество так или иначе ей сопротивляется, пытаясь ограничить видение индивида чем-то, что соответствует наименьшему общему знаменателю. Высшие ценности не нужны для функционирования общества, что видно по растущему глобальному успеху нашей культуры потребления.

Однако, как говорит нам Успенский, индивид – это «высший организм», способный на цели и мотивы, превосходящие потребности общества. Хотя общество пытается вобрать всю работу индивида, кое-что неизменно ускользает. Этот маленький остаток и есть то, что мы называем прогрессом. Вопреки собственной воле, общество «заражается» ценностями творческого индивида. Без этой инфекции общество загнило бы, полностью остановилось и довольно скоро разложилось. Поэтому для выживания культура варварства должна перенимать некоторые элементы культуры цивилизации.

Вдохновленный открытием теософской литературы, в 1908 году Успенский отправляется в первое путешествие в поисках эзотерических школ. Со своим другом Щербаковым он отправляется на Восток, посещает Константинополь, Смирну, Грецию и Египет и пишет о своих путешествиях в московские газеты. В Константинополе он видел дервишей Мевлеви. «Константинополь тогда еще был живым, – напишет он. – Позднее он умер. Они были душой Константинополя»[56]. В Египте он ощутил страх и ужас уничтожения перед непроницаемым ликом Сфинкса и сделал интересное замечание – что Сфинкс появился раньше Древнего Египта. «Это значит, что даже для самых древних из древних египтян… Сфинкс был той же загадкой, что и для нас сегодня», – комментарий, который напоминает об идеях, популяризированных такими современными писателями, как Грэм Хэнкок[57]. Однако хотя он был убежден, что Сфинкс – это «артефакт иной, очень древней культуры, которая была одержима знанием намного большим, чем наше», Успенский вернулся в Москву, не найдя школы, и в сущности был не намного ближе к прикосновению к чуду, чем перед путешествием. Вскоре после своего возвращения он переехал из Москвы в Санкт-Петербург.

На этом этапе Успенский вернулся к своей прежней одержимости – четвертому измерению. Интерес того времени к идее четвертого измерения начался с философа Иммануила Канта. В своей книге «Пролегомены ко всякой будущей метафизике» Кант задавался вопросом, не является ли странное различие между рукой и ее зеркальным отражением результатом ограниченного восприятия пространства. Два выглядят одинаково, но явно не одинаковы, потому что являются противоположными отражениями друг друга. В 1827 году германский астроном Август Фердинанд Мёбиус – прославившийся лентой Мёбиуса – предположил, что асимметричный твердый предмет, например рука, можно развернуть, провернув его через «высшее пространство». Такие ученые и математики, как Гаусс, Лобачевский, Бойяи, Риман, Мах, Минковский и Эйнштейн, обдумывали эту идею. Однако в 1877 году размышления о четвертом измерении приняли новый оборот, когда физик Йоханн Золльнер выдвинул предположение, что вероятное «высшее пространство» может отвечать за замечательный феномен, открытый физиком Генри Слейдом. Золльнер утверждал, что Слейд достигает результатов – например, развязывает узел на запечатанной веревке или пишет на закрытой доске – вызывая духов, которые обитают в четвертом измерении. Когда Слейда арестовали по обвинению в мошенничестве, многих удивило то, что в защиту Слейда выступило множество известных ученых, в том числе и Уильям Крукс, изобретатель электронно-лучевой трубки. Благодаря сенсационным отчетам в газетах о деле Слейда и серии экспериментов, проведенных Золльнером и уважаемым психологом Густавом Фехнером для того, чтобы доказать невиновность Золльнера, в понимании общественности идея четвертого измерения оказалась тесно связана с идеей мира духов.