В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева - Гэри Лахман

Однако во времена Успенского чаще всего с четвертым измерением связывали имя Чарльза Х. Хинтона, который популяризировал идею в серии книг и журнальных статей. Родившийся в 1853 году в Лондоне, в конце 1870-х Хинтон испытывал своего рода философский кризис: он чувствовал непреодолимую потребность – практически одержимость – прийти к какой-нибудь форме абсолютного знания. Он выбрал необычное средство удовлетворения своего эпистемологического беспокойства: взялся запоминать кубический ярд из кубиков в один дюйм. Он взял блок размером тридцать шесть на тридцать шесть на шесть кубиков, дал каждой из сорока шести тысяч шестисот пятидесяти шести сторон латинское название из двух слов и научился визуализировать эту конструкцию как своего рода «твердую бумагу». Изменяя размер так, чтобы она помещалась в воображаемый кубический ярд, Хинтон мог визуализировать твердую конструкцию, определяя, какие из названных кубиков она занимает. Более того, Хинтон запомнил положения кубиков в каждом из двадцати четырех возможных поворотов блока, видимых наблюдателю.

Хинтон полагал, что в ходе этого упражнения развил способность видеть высшее пространство – четвертое измерение. Он развивал свою идею в серии книг: первая, «Научная романтика» (1885), повлияла на, возможно, самое известное вымышленное описание четвертого измерения – роман Г. Г. Уэллса «Машина времени» (1895). Но, вероятно, самой популярной стала четырехмерная салонная игра под названием «кубики Хинтона», набор из двенадцати картонных кубиков, грани, ребра и вершины которых были раскрашены в разные цвета (всего восемьдесят один). Любому желающему заглянуть в четвертое измерение предлагалось запомнить всю конструкцию, как Хинтон, а затем менять маленькие кубики местами: это должно было продемонстрировать, что поворот через четвертое измерение является эквивалентом зеркального отражения в знакомом нам трехмерном мире.

Кубики Хинтона стали повальным увлечением, появившись вместе с астральным зрением и просмотром ауры в теософских кругах Нью-Йорка и Лондона[58]. Неизвестно, когда именно Успенский столкнулся с работами Хинтона, но вместе с ящиком оккультной литературы книги Хинтона стали центральными в его библиотеке чудесного. Позднее Успенский перевел на русский работы Хинтона, а также другого английского метафизического мыслителя, мистического социалиста Эдварда Карпентера.

Как было со всем, к чему он прикасался, Успенский привнес в идею четвертого измерения собственные идеи. Чисто математический подход, с его точки зрения, был тупиком; методы спиритуалистов тоже ограничены. Четвертое измерение, как утверждал Успенский, посвящено мистериям куда большим, мистериям сознания и времени.

В 1909 году Успенский издал книгу «Четвертое измерение», позднее вошедшую в качестве одной из глав в «Новую модель Вселенной». Во многом это была разминка перед его более поздней и влиятельной работой, но она немедленно вывела его в ряды важнейших мыслителей своего времени. Успенский взял у Хинтона идею, что для того, чтобы воспринимать высшее пространство, нужно изменить само сознание. Кубики Хинтона, несмотря на их популярность, были в лучшем случае отправной точкой. Они должны были помочь в том, что он называл «отрицанием себя», – избавлением от субъективной, относительной точки зрения наблюдателя, что позволяло воспринимать мир «как он есть». Также Успенский позаимствовал у Хинтона аналогию, которая помогает охватить воображением, каким будет восприятие четвертого измерения. Одномерному существу будет казаться, что двумерный квадрат обладает «невозможными» свойствами. Для квадрата проходящий через него трехмерный куб будет превосходить все известные законы реальности. Поэтому, предполагает аналогия, для таких трехмерных существ, как мы, воплощение четвертого измерения тоже выглядит невозможным. Или, пользуясь любимым термином Успенского, «чудесным».

Успенский заключал, что четвертое измерение – это не какая-то математическая гипотеза и не сомнительная обитель духов. Оно уже существует в нашем собственном сознании. Однако поскольку мы заключены в мире трех измерений – надежном, предсказуемом и совершенно нечудесном мире материализма, науки, пространства и времени – мы не можем к нему прикоснуться. Если только, как предлагает Хинтон, мы не изменим свое сознание. Однако Успенскому не хватало терпения, чтобы запоминать кубики Хинтона. Были и другие средства изменения сознания, как уже показали его эксперименты со сновидениями. И в своей маленькой комнатке в Санкт-Петербурге он решил, что настало время новых экспериментов.

Глава 3

Мыслить другими категориями

В Санкт-Петербурге Успенский поселился на углу Невского и Литейного проспектов, в модном районе в центре города. Жилище его было небольшим – одна комната, в которой находились стол, стул, кровать и сундук, доверху набитый его библиотекой. В ней был французский оккультист и масон Папюс; поэт-декадент Станислас де Гуайта, который писал стихи в стиле Бодлера; и Элифас Леви, «профессор трансцендентальной магии», ответственный за оккультное возрождение XIX века. Здесь же были книги Хинтона и многих других: «Космическое сознание» канадского психолога Ричарда Бека, том Вивекананды, «К демократии» Эдварда Карпентера, обязательный Ницше, несколько романов Достоевского и, разумеется, Лермонтов.

Одной из очень полезных, по мнению Успенского, книг было «Многообразие религиозного опыта» философа и психолога Уильяма Джеймса. Опубликованное в 1902 году, это классическое психологическое исследование религии было одним из немногих академических трудов, в которых мистический опыт воспринимался всерьез. Джеймс утверждает, что необычные переживания, испытываемые мистиками и святыми на протяжении всей истории человечества, являются более плодотворным основанием для понимания природы религии, чем любые догмы. Джеймс приводит истории известных святых и мистиков из нескольких религий, но также добавляет рассказы о мистических переживаниях другого рода, а именно – вызванных наркотиками.

В 1874 году Бенджамин Пол Блад, нью-йоркский фермер, бодибилдер и гений вычислений, частным образом издал крайне эксцентричное описание своих переживаний, испытанных под действием закиси азота, или веселящего газа. В «Анестетическом откровении и сущности философии» Блад утверждал, что вдыхание веселящего газа явило ему «Открытый Секрет… первобытное, адамическое удивление жизнью».

Блад разослал экземпляры своей работы всем влиятельным людям, которым смог, в том числе членам недавно образованного в Англии Общества психических исследований. Джеймс, которого интересовали психические феномены, наткнулся на рассказ Блада в журнале The Atlantic Monthly. Блад произвел на Джеймса такое впечатление, что тот включил фрагмент из «Анестетического откровения» в свое «Многообразие религиозного опыта» (где также обсуждаются идеи из «Космического сознания» Бека).

Джеймса не удовлетворяло понимание мистического сознания, полученное из вторых рук. Чтобы полностью осознать, что такое мистическое переживание, он собирался испытать его самостоятельно. Где-то в 1900 году он организовал вдыхание газа. Под его действием Джеймс испытал объединение противоположностей, которое, по утверждению Блада, составляло суть анестетического откровения. «Под воздействием газа я писал или диктовал фразы, страницу за страницей, – писал Джеймс, – которые для трезвого читателя выглядели бессмысленной чушью, но в момент написания были пронизаны огнем бесконечной рациональности. Бог и дьявол, добро и зло, жизнь и смерть, я и ты, пьяный и трезвый… и пятьдесят других контрастов появлялись на этих страницах с одинаковой монотонностью». Пример его заметок позволяет понять, что происходило в голове Джеймса под действием газа:

Ошибка это вариант рыбки. Тошнота это тошная нота[59].

Для логичного ума такие размышления выглядят бессмыслицей. Однако Джеймс не мог отрицать определенную важность этого эксперимента. «Ключ к переживанию – бесконечно восхитительное чувство сильнейшего метафизического просветления. Истина лежит открытой глазу в глубине большей, чем глубина самого ослепительного свидетельства»[60]. «Нормальное бодрствующее сознание, рациональное сознание, как мы его называем – не более чем специальный тип сознания, а вокруг него, отделенные тончайшими ширмами, лежат потенциальные формы сознания совершенно иного». «Ни одно описание Вселенной во всей ее полноте, – утверждает он, – не может быть конечным, если оставляет эти иные формы сознания совсем без внимания»[61].

Сидя в своей маленькой комнатке на Литейном, тридцатидвухлетний Успенский согласился с Джеймсом и твердо решил, что точно не оставит эти другие формы сознания без внимания.