Повести - Ю. Бондарев

- Прямо бешеные! - сказал Давлатян, увидев усмешку Кузнецова, дочитавшего листовку до конца. - Не думали, наверно, что в Сталинграде им жизни дадут. Как смотришь на эту пропаганду?

- Прав, Гога. Сочинение на вольную тему, - ответил Кузнецов, отдавая листовку. - А вообще такую ругань еще не читал. В сорок первом писали другое: «Сдавайтесь и не забудьте взять ложку и котелок!» Забрасывали такими листовками каждую ночь.

- Знаешь, как я эту пропаганду понимаю? - сказал Давлатян. - Чует собака палку. Вот и все.

Он смял листовку, бросил ее за обочину, засмеялся легким смехом, снова напомнившим Кузнецову нечто далекое, знакомое, солнечное, - весенний день в окнах школы, испещренную теплыми бликами листву лип.

- Ничего не замечаешь? - заговорил Давлатян, подстраиваясь к шагу Кузнецова. - Сначала мы шли на запад, а потом повернули на юг. Куда мы идем?

- На передовую.

- Сам знаю, что на передовую, вот уж, понимаешь, угадал! - Давлатян фыркнул, но его длинные, сливовые глаза были внимательны. - Сталинград сзади теперь. Скажи, вот ты воевал… Почему нам не объявили пункт назначения? Куда мы можем прийти? Это тайна, нет? Ты что-нибудь знаешь? Неужели не в Сталинград?

- Все равно на передовую, Гога, - ответил Кузнецов. - Только на передовую, и больше никуда.

Давлатян обиженно повел острым носом.

- Это что, афоризм, да? Я что, должен засмеяться? Сам знаю. Но где здесь может быть фронт? Мы идем куда-то на юго-запад. Хочешь посмотреть по компасу?

- Я знаю, что на юго-запад.

- Слушай, если мы идем не в Сталинград, - это ужасно. Там колошматят немцев, а нас куда-то к бесу на кулички?

Лейтенант Давлатян очень хотел серьезного разговора с Кузнецовым, но этот разговор не мог ничего прояснить. Оба ничего не знали о точном маршруте дивизии, заметно измененном на марше, и оба уже догадывались, что конечный пункт движения не Сталинград: он оставался теперь за спиной, где изредка раскатывалась отдаленная канонада.

- Подтяни-ись!.. - донеслась команда спереди, нехотя передаваемая по колонне голосами. - Шире ша-аг!..

- Ничего пока не ясно, - ответил Кузнецов, взглянув на беспредельно растянутую по степи колонну. - Куда-то идем. И все время подгоняют. Может быть, Гога, вдоль кольца идем. По вчерашней сводке, там опять бои.

- А, тогда бы прекрасно!.. Подтяни-ись, ребята! - подал в свою очередь команду Давлатян с неким училищным строевым переливом, но поперхнулся, сказал весело: - Вот, знаешь, эскимо помешало, в горле застряло! А ты тоже пожуй. Утоляет жажду, а то весь мокрый как мышь! - И, будто сахар, с наслаждением пососал комок снега.

- Ты что, любил эскимо? Брось, Гога, попадешь в медсанбат. По-моему, охрип уже, - невольно улыбнулся Кузнецов.

- В медсанбат? Никогда! - воскликнул Давлатян. - Какой там медсанбат! К черту, к черту!

И он, наверное, как в школьные экзамены, суеверно сплюнул трижды через плечо, посерьезнев, швырнул комок снега в сугроб.

- Я знаю, что такое медсанбат. Ужас в квадрате. Провалялся все лето, хоть вешайся! Лежишь как дурак и отовсюду слышишь: «Сестра, судно, сестра, утку!» Да, идиотская ерунда какая-то, знаешь… Только на фронт под Воронеж прибыл и на второй день глупость какую-то подхватил. Глупейшая болезнь. Повоевал, называется! Со стыда чуть с ума не сошел!

Давлатян опять презрительно фыркнул, но тут же быстро посмотрел на Кузнецова, словно предупреждая, что никому смеяться над собой не позволит, потому что в той болезни был не виноват.

- Какая же болезнь, Гога?

- Глупейшая, я говорю.

- Дурная болезнь? А, лейтенант? - послышался насмешливый голос Нечаева. - Как угораздило, по неопытности?

Подняв воротник, руки в карманах, он отупело шагал за орудием и, заслышав разговор, несколько взбодрился, сбоку глянул на Давлатяна; посиневшие губы выдавливали скованную холодом полуусмешку.

- Не надо, лейтенант, стесняться. Неужто схлопотали? Бывает…

- В-вы, донжуан! - вскрикнул Давлатян, и остренький нос его с возмущением нацелился в сторону Нечаева. - Что за глупую ерунду говорите, слушать невозможно! У меня была дизентерия… инфекционная!

- Хрен редьки не слаще, - не стал спорить Нечаев и похлопал рукавицей о рукавицу. - А что вы так уж, товарищ лейтенант?

- Пре-екратите глупости! Сейчас же! - сорвавшимся на фальцет голосом приказал Давлатян и заморгал, как филин днем. - Вас всегда тянет говорить непонятно что!

У Нечаева смешливо дрогнули заиндевелые усики, под ними - синий блеск ровных, молодых зубов.

- Я говорю, товарищ лейтенант, все под Богом ходим.

- Это вы, а не я… вы под Богом ходите, а не я! - с совершенно нелепым негодованием выкрикнул Давлатян. - Вас послушать - просто уши вянут… будто всю жизнь глупостями этими и занимаетесь, будто султан какой! От вашей пошлости женщины плачут, наверно!

- Они от другого плачут, лейтенант, в разные моменты. - Под усиками Нечаева скользнула улыбка. - Если в загс не затащила - слезы и истерика. Женщинки, они как - одной ручкой к себе прижимают: тю-тю-тю, гуль-гуль-гуль, другой отталкивают: прочь, ненавижу, гадость, оставьте меня в покое, как вам не стыдно… И всякое подобное. Психология ловушки и ехидного коварства. У вас-то с практикой негусто было, лейтенант, учитесь, пока жив сержант Нечаев. Передаю опыт наблюдений.

- Какое право вы имеете… так говорить о женщинах? - окончательно возмутился Давлатян и стал похожим на взъерошенного воробья. - Что вы такое подразумеваете под практикой? С вашими мыслями на базар ходить!..

Лейтенант Давлатян начал даже заикаться в негодовании, щеки его зацвели темно-алыми пятнами. Он не разучился краснеть при грубой ругани солдат или цинично обнаженном разговоре о женщинах, и это тоже было то далекое, школьное, что осталось в нем и чего почти не было в Кузнецове: привык ко многому в летнее крещение под Рославлем.

- Идите к орудию, Нечаев, - вмешался Кузнецов. - Не заметили, что влезли в чужой разговор?

- Е-есть, товарищ лейтенант, - протянул Нечаев и, сделав небрежный жест, напоминающий козыряние, отошел к орудию.

- Все-таки ты лейтенант, Гога, и привыкай, - сказал Кузнецов, сдерживаясь, чтобы не засмеяться, увидев, как Давлатян с воинственной неприступностью вздернул свой лиловый на холоде нос.

- А я не хочу привыкать! Это к чему? С какими-то намеками полез! Мы что, животные какие?

- Подтянись! Ближе к орудиям! Приготовиться одерживать!..

От головы колонны навстречу батарее выехал Дроздовский. В седле сидел прямо, как влитой, непроницаемое лицо под слегка сдвинутой со лба шапкой строго; перешел с рыси на шаг, остановил крепконогую, длинношерстную, с влажной мордой монгольскую лошадь обочь колонны, придирчивым взглядом осматривая растянутые взводы, цепочкой и вразброд шагающих солдат. У всех затягивали подбородки потолстевшие от инея подшлемники, воротники подняты, вещмешки неравномерно покачивались на сгорбленных спинах. Ни одна команда, кроме команды «привал», уже не могла подтянуть, подчинить этих людей, отупевших в усталости. И Дроздовского раздражала полусонная нестройность батареи, равнодушие, безразличие ко всему людей; но особенно раздражало то, что на передках были сложены солдатские вещмешки и чей-то карабин палкой торчал из груды вещмешков на первом орудии.

- Подтяни-ись! - Дроздовский упруго привстал в седле. - Держать нормальную дистанцию! Чьи вещмешки на передке? Чей карабин? Взять с передка!..

Но никто не двинулся к передку, никто не побежал, только шагавшие ближе к нему чуть ускорили шаги, вернее, сделали вид, что понята команда. Дроздовский, все выше привставая на стременах, пропустил мимо себя батарею, затем решительно щелкнул плеткой по голенищу валенка:

- Командиры огневых взводов, ко мне!

Кузнецов и Давлатян подошли вместе. Слегка перегнувшись с седла, ожигая обоих прозрачными, покрасневшими на ветру глазами, Дроздовский заговорил с резкостью:

- То, что нет привала, не дает права распускать на марше батарею! Даже карабины на передках! Что, может, люди уже вам не подчиняются?

- Все устали, комбат, до предела, - негромко сказал Кузнецов. - Это же ясно.

- Даже лошадь вон как дышит!.. - поддержал Давлатян и погладил влажную, в иглистых сосульках морду комбатовой лошади, паром дыхания обдавшей его рукавицу.

Дроздовский дернул повод, лошадь вскинула голову.

- Командиры взводов у меня, оказывается, лирики! - ядовито заговорил он. - «Люди устали», «лошадь еле дышит». В гости чай пить идем или на передовую? Добренькими хотите быть? У добреньких на фронте люди, как мухи, гибнут! Как воевать будем - со словами «простите, пожалуйста»? Так вот… если через пять минут карабины и вещмешки будут лежать на передках, вы, командиры взводов, сами понесете их на своих плечах! Ясно поняли?

- Ясно.

Чувствуя злую правоту Дроздовского, Кузнецов поднес руку к виску, повернулся и зашагал к передкам. Давлатян побежал к орудиям своего взвода.