На холмах горячих - Иоаким Кузнецов

— Вернет — разевай рот пошире! За такого коня абрек готов десять своих детенышей отдать!—ворчал старший брат.

Егери обступили связанную горянку. Из огромных, черных глаз градом катились слезы. Густые черные брови сдвинуты. Тонкие ноздри прямого, точеного носика раздувались, губы вдрагивали — девочка вот-вот должна разреветься. Но даже такое, искаженное горем лицо юной пленницы поразило русских солдат редкостной красотой.

— Хлопцы, а ведь из нее получится гарная дивчина!— сказал один.

— У Елисея губа не дура, знал кого прихватить!— отозвался другой.

— После срока царевой службы собирается жениться на кабардинке али черкешенке. Через семь-восемь лет невеста будет готова,— хохотнул третий.

Ординарец с гневом глянул на зубоскалов.

— Ежели еще слово услышу — берегитесь!—угро-жающе сказал он...

Первая же ночь для егерского батальона стала серьезным предостережением: без надежной охраны здесь

ничего оставлять нельзя — ни ночью, ни днем. Об этом Чайковский объявил батальону на построении. Он приказал разрушить на северном склоне землянку — аб-речье логово, из которого, вероятно, удобно наблюдать за лагерем.

— А то, что девочку Серебряков привез, считаю, поступил правильно, по-человечески. Детей, хоть бы и абрека, на произвол судьбы бросать грешно. Но уж коль ты, братец,— Петр Семенович повернулся к ординарцу,— привез ее, то и корми, ухаживай, не оставляй без присмотру. Иначе она убежит в лес, а там волки, или в Подкумок прыгнет — утонет. Пообвыкнет у тебя чуть-чуть, отправим ее в Георгиевск. Зажиточные казаки охотно берут таких в свои семьи на воспитание...

Завтракали молча. Неприятное происшествие будоражило душу. Епифан горестно кивал головой: «Надо же, из-под носа увели Воронка. Какого коня проворонили!» Елисей, посадив девочку, пытался накормить ее кашей, подносил ко рту ложку, но пленница вертела головой, отплевывалась.

— Да перестань ты ее силой! Голод — не тетка, подожмет, сама попросит и за милую душу съест,— наставлял старший брат.

Мертвой куклой полдня лежала на спине девочка в дальнем углу палатки, только лихорадочный блеск глаз, неподвижно уставленных вверх, и мигание длинных ресниц свидетельствовали о том, что она жива и в голове ее идет какая-то напряженная работа.

К обеду она зашевелилась, ловко уперлась черными, потрескавшимися пятками о землю, перевернулась на бок и жалобно, просяще сказала что-то на своем языке.

— Братуха, она наверняка на двор просится,— высказал предположение Епифан.—Ты ее отведи да покарауль.

Елисей исполнил совет брата и, на удивление, привел девочку в палатку присмиревшую, подал ей чашку с кашей, и она, скрестив ноги на полу, охотно стала есть, уже без опаски посматривая на кормильца.

Младший Серебряков присел на корточки перед ней, заглядывая в большие черные глаза, спросил:

— Тебя как зовут?

Девочка непонимающе смотрела на русского солдата. Тогда ординарец, тыча пальцем себя в грудь, стал повторять, что его зовут Елисей, показывая на брата, твердил — Епифан. И пленница скорее всего не поняла, а догадалась, чего от нее требуют, прошептала: «Тань-гей».

— А-а-а, Таней, значит, по-нашему!—обрадованно заключил Серебряков, повернулся к брату:—Слышь, братуха, Таней зовут черкешенку-то!

— Ну, что ж, имя доброе!—отозвался Епифан...

После тяжелого перехода батальон весь день отдыхал. Елисей сводил пленницу на Подкумок, сам умылся и ее заставил умыться. Сам вытерся полотенцем и ей подал. Привел в палатку. Показывая на рваное и грязное ее платье, сказал, что его надобно снять, выбросить. Подал белую солдатскую рубаху, прикинул, что она, пожалуй, длинновата будет девочке, но это даже хорошо—заместо платья сойдет — и велел надеть ее. Вышел из палатки, а когда вернулся, увидел Таню в чистом белом одеянии и улыбнулся, показав большой палец: дескать, полный порядок.

На другой день майор Чайковский и командиры рот, согласно плану, начертанному на большом листе бумаги, рядом с лагерем на поляне обозначили деревянными колышками прямоугольные с выступами во внешнюю сторону контуры будущей крепости. Вдоль этих колышков егери проворно начали ломами и кирками долбить землю, выбрасывать ее лопатами из траншеи, насыпая высокий вал, который и должен стать стеной оборонительного сооружения.

Пришел новый обоз, привез в разобранном виде дома, купленные астраханским губернатором у казаков Георгиевской и Марьинской станиц. Солдаты принялись разгружать телеги, снимать клейменые бревна, доски половые и потолочные, двери, косяки, оконные рамы и складывать их в штабеля по порядку.

Петр Семенович сидел перед своей палаткой на раскладном стульчике, держал на коленях рекогносцировочную карту, составленную Германом, и, хмуря брови, огорченно думал о том, что главный квартирмейстер выбрал неудачное место для Константиногорской крепости: укрепление будет «слепо». Не в низине, на берегу речки, следовало строить сооружение, а чуть выше, на подоле Машука: оттуда как на ладони видна окружающая местность, сподручнее наблюдать за аулами абазин и кабардинцев, разбросанных южнее и севернее долины Подкумка. А теперь вот придется размещать дозорные посты на отрогах Машука, в четырех верстах от крепости.

Но и эти дозоры полностью не спасают. В долине, по-над речкой, могут быть туманы, и тогда предупреждающего при появлении неприятеля или купеческого каравана зажженного костра или смоляной бочки не увидишь из крепости. Пока прискачет в Константино-горскую нарочный, времени уйдет немало.

«Эх, Герман, Герман!—тяжело вздохнул Чайковский.— Теперь уж и изменить ничего нельзя. Сколько лишнего будет труда солдатского».

Он знал, что после окончания строительства его назначат комендантом Константиногорской крепости. Чайковский втайне мечтал вырваться с Кавказа, уехать служить в какой-нибудь гарнизон центральной России. Причиной тому была его жена, которая, опасаясь скуки на диком Кавказе, не собиралась переезжать к мужу. Вот уже три года они поддерживают связь только через письма.

После обеда Чайковский велел Епифану и Елисею оседлать коней, взять ружья и поехал с ними на Горячую, с которой он намеревался выбрать позиции для дозорных постов. По дороге Епифан спросил батальонного командира:

— Ваше высокоблагородие, пошто сия гора называется Горячей? Егери сказывали, будто она дышит жаром. Зимой и летом от нее пар идет.

Майор улыбнулся:

— Жаром, братец, она не дышит, а вот парок вьется.

— Откель же парок-то?—заинтересовался Елисей.

— Горячие ключи из-под горы вытекают.

— А пошто горячие-то?.. Может, внутрях горы огонь? Вот он и нагревает воду-то?—строил догадку практичный и хозяйственный Епифан, подумывая о том, как бы эту горячую воду приспособить к делу.

Чайковский опять улыбнулся, покачал головой:

— Братец, ты такой вопрос задал, что я, пожалуй, не отвечу. В самом деле, почему родники вытекают из-под горы горячими? Вот приедем на место, попробуем разгадать загадку...

Гора Горячая — южный отрог Машука—темно-се-рым каменным серпом вытянулась с востока на запад, как бы отхватывая небольшую часть равнины, приподняла, ласково, по-матерински прижала к себе, образовав уютное плато, где царили безветрие, влажное тепло и покой.

Конники остановились у западного, лобастого подножия «серпа» и вдруг увидели, что со склона горы от самой вершины в разных местах по темным расщелинам говорливо, серебристыми струями стекали ручьи.

— Чудеса! Из-под горы бьют ключи — ладно, но чтоб с горы?.. Такого отродясь не видывал!—удивлялся Елисей.

— Да, явление редкостное!— подтвердил Чайковский, завороженный небывалым зрелищем.

Первым спешился Епифан и — к прозрачному ручью, пахнувшему серой. Присел на корточки, сунул палец в воду:

— И впрямь горяча!

Лизнул палец языком, поморщился:

— Эх, мать! Горька, солона, да еще и кисла! Беда какая, огород такой не польешь.

Чтобы удостовериться, прав ли денщик, Чайковский слез с коня, присел рядом с Епифаном и, проделав то же самое, задумался: «Почему вода в ручье горячая и горьковато-соленая, с легкой кислинкой?..»

Тем временем братья Серебряковы пошли осматривать местность: трава вокруг хилая, кустарники низкорослые, колючие, неприветливые. Наткнулись на выдолбленное в скальном грунте корыто. Внутри корыта стенки ровные, гладкие, на дне отверстие с куриное яйцо, рядом каменная затычка, вытесанная по величине отверстия. По всему видно, такое мог сделать только человек.

— Елисейка, видать, сюда воду горячую люди из родника наливали. Вишь, красно-серый осадок на дне. Выходит купались тута, а?

Подошедшему Чайковскому Епифан радостно сказал:

— Петр Семенович, полюбопытствуйте, какую штуковину мы нашли!