Флибустьеры - Густав Эмар

Во время этого потока приветствий нашим незнакомцам удалось пробить себе дорогу через толпу посетителей. Они прошли через всю обширную комнату и не без труда нашли себе уголок за столом. Хозяин тотчас же выставил перед ними пульке, мескаль, чингирито, каталонское рефино 10 и херес.

— Черт возьми, сеньор трактирщик, — смеясь, воскликнул тот, кого звали Весельчаком, — ты довольно щедр сегодня.

— Разве ты не знаешь, что у меня ангелочек, — серьезно ответил хозяин.

— Как, твой сын Педрито…

— Умер! Я изо всех сил стараюсь принять сегодня гостей получше, чтобы достойно отпраздновать вступление на небо моего бедного дитяти. Оно не успело еще согрешить, но уже стоит ангелом пред Господом!

— Это правда, — сказал Весельчак, чокаясь с так мало огорченным отцом умершего малютки.

Трактирщик залпом проглотил стакан рефино и отошел.

Незнакомцы, свыкнувшись немного с окружавшей их атмосферой, огляделись кругом.

Пулькерия представляла удивительный вид.

Посередине десятка полтора личностей, производивших впечатление, что по ним давно уже плачет виселица, покрытых отрепьями, но вооруженных с головы до ног, с диким азартом играли в банк. Странная особенность, не казавшаяся, однако, таковой никому из почтенных партнеров: с правой стороны от банкомета лежал длинный кинжал, а слева — пара пистолетов. В нескольких шагах от них полупьяные мужчины и женщины танцевали и пели, сопровождая пение и танцы далеко не двусмысленными жестами, под резкие звуки двух или трех виуэл и хараны 11. В самом чистом углу пулькерии человек тридцать расселись вокруг стола, за которым в тростниковом кресле сидело дитя лет пяти. Казалось, дитя было центром этого собрания. На нем было надето лучшее платье, на голове покоился венок из цветов, цветы массой лежали вокруг него на столе.

Но, увы! Лобик дитяти был бледен, глазки остановились, свинцовый оттенок покрывал его личико, на котором уже выступили фиолетовые пятна. Его тело закостенело, это был труп, дитя было мертво: это был ангелочек, вступление которого на небо и праздновал ныне достойный пулькеро 12.

Женщины, мужчины, дети пили и смеялись, обращаясь к бедной матери, которая употребляла героические усилия, чтобы не разрыдаться при воспоминании о своем малютке, его слишком раннем развитии, доброте и ласках, которые теперь для нее исчезли.

— Это ужасно, это отвратительно, — бормотал первый путник, будучи не в состоянии скрыть свои чувства.

— Что же делать! — отвечал другой. — Не будем больше обращать на это внимание, представим себе, что мы где-то далеко от этого сброда. Да и они, кажется, позабыли о нас. Будем разговаривать.

— Я бы очень этого хотел, но, к сожалению, нам не о чем говорить.

— Так-то оно так, но, прежде всего, нам нужно познакомиться.

— Это верно.

— Вы согласны с этим? Я покажу вам пример доверчивости и откровенности.

— Отлично! А потом будет мой черед.

Весельчак оглянулся кругом. Оргия продолжалась с новой силой. Ясно было, что на них никто не обращает внимания. Он оперся обеими локтями на стол, нагнулся к своему новому другу и начал:

— Итак, как вы уже знаете, потому что в вашем присутствии уже много раз произносили, мое имя, мой дорогой товарищ. Весельчак. Я канадец, то есть почти француз. Обстоятельства, о которых слишком долго можно говорить сейчас, но о которых я вам расскажу как-нибудь, привели меня еще очень молодым в эти края. Двадцать лет моей жизни протекли в странствованиях по прериям во всех направлениях. Нет такого ручейка, как бы мал он ни был, нет такой затерянной тропинки, которых бы я не знал. Я мог бы, если б захотел, жить спокойно, без забот, у своего старого товарища, владеющего великолепной асиендой в нескольких милях от Эрмосильо. Но жизнь лесного бродяги имеет свою прелесть, которую может понять только тот, кто это изведал. Она влечет к себе каждого против его воли. Я еще не стар, мне сорок пятый год. Мой старинный приятель, индейский вождь по имени Орлиная Голова, предложил мне сопровождать его в походе, который он намеревается предпринять в земли апачей. Я соблазнился его предложением, простился с теми, кого любил и кто тщетно пытался отговорить меня, и вот, свободный от всяких уз, без сожалений о прошлом, счастливый настоящим, без мысли о будущем, я бросился вперед, захватив с собой бесценные для охотника сокровища: твердое сердце, веселый характер, хорошее оружие и коня, привыкшего, как и его хозяин, и к хорошей, и к плохой судьбе. И вот я весь перед вами, и вы, дружище, знаете меня теперь, как будто мы с вами знакомы уже десять лет.

Его новый товарищ внимательно слушал, задумчиво глядя на смелого искателя приключений, который, улыбаясь, закончил свой рассказ. Он с любопытством рассматривал этого человека. Лицо его дышало честностью, черты были выразительны, он казался таким открытым, добрым, благородным, великодушным.

Когда Весельчак замолчал, его слушатель долго не отвечал, целиком погрузившись в какие-то глубокие думы, затем он протянул ему через стол белую, тонкую и красивую руку и ответил прочувствованным голосом на самом чистом французском языке, каким только кто-либо когда-либо говорил в этих отдаленных краях.

— Благодарю вас за доверие и откровенность, которые вы выразили мне, Весельчак. Моя история не длиннее, но печальнее вашей. Вот она в нескольких словах…

— Как! — вскрикнул, перебивая его, канадец и горячо пожал ему руку. — Так вы француз? Вот счастье!

— Да, и я горжусь этим.

— Честное слово! И как это могло случиться, — продолжал Весельчак радостно, — вот уже около часа, как мы имеем глупость ломать свой язык, разговаривая по-испански, вместо того, чтобы беседовать на родном языке. Ведь я канадец, а все канадцы — американские французы, не правда ли?

— Конечно!

— Итак, решено, ни слова больше друг с другом по-испански!

— Ни слова!

— Браво! За ваше здоровье, храбрый земляк, а теперь, — прибавил он, стукнув опорожненным стаканом о стол, — в чем ваша история? Я слушаю.

— Я расскажу вам, она не длинна.

— Это все равно. Говорите, я уверен, что она заинтересует меня.

Француз подавил вздох.

— Я также избрал жизнь лесного охотника, — начал он, — я также испытал опьяняющую прелесть этой жизни, полной постоянного возбуждения, полной потрясающих приключений, никогда не похожих одно на другое. Я бродил по бескрайним прериям далеко от здешних мест, по бесконечным девственным лесам, где до меня ни один человек не оставлял еще следа ноги своей. Меня сопровождал друг, поддерживая во мне бодрость, не давая ослабевать моей воле своей бесконечной веселостью, бескорыстной дружбой. Увы! Это было самое счастливое время в моей жизни! Я влюбился в одну женщину и женился на ней. Как только мой друг увидел меня богатым, окруженным семьей, он покинул меня. При расставании он сказал, что спокоен теперь за меня, что ему остается только предоставить мне наслаждаться счастьем, что он не нужен мне отныне. Его уход был для меня первым горем, горем безутешным, которое с каждым днем становилось все сильнее и которое ныне терзает меня, подобно угрызениям совести. Увы! Где теперь это твердое сердце, этот преданный друг, который всегда становился между мной и грозившей мне опасностью, который любил меня сильнее родного брата, к которому я чувствовал сыновнюю привязанность? Увы! Быть может, он уже умер.