ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

«Вижу… вижу…». Видела она то самое, что надо: черную бархатную тьму с колючими звездами, полюс абсолютной силы, суровые островерхие ельники на малиновом закате, пустынные неприступные горы с парящим над ними орлом, ополоумевших от восторга и страха дикарей, молящихся непостижимому каменному идолу — любимцу вымерших гигантов… Дева Ира жарила вслух прямо по Горбигеру, которого, к слову сказать, не читала; давным-давно, в эпоху мирового льда, земля населена была титанами, проводившими время в могучих единоборствах,— следами их игрищ лежат перед нами Альпы; титаны жонглировали горами, шутя разбрызгивали озера, шагая через щетинистую поросль лесов… но после геологической катастрофы могучие люди севера вымерли в теплом климате, а великое их наследие было извращено и оболгано низкими людьми тепла, скучными служителями пользы.

Плоскорылов подбежал к деве Ире знакомиться сразу после ее выступления на богфаке. Она еще не вполне вышла из транса и долго не могла сфокусировать на нем блуждающий серый взор. Все лицо ее было в бисеринках пота, она покачивалась. Плоскорылов поддержал ее за талию: от девы веяло холодом, словно, побывав в надмирных областях, она набралась ледяной благодати и теперь неохотно ее отдавала. Дева Ира внимательно взглянула на Плоскорылова, рассеянно лепетавшего что-то вроде о потрясающем впечатлении, о небывалом откровении,— и ломким бесцветным голосом произнесла:

— Ты — избранный, но нам нельзя.

Плоскорылов не сразу понял, о чем речь. Лишь через полминуты до него дошел смысл сказанного: дева Ира сразу признала в нем небесно-избранного спутника, но отмела саму возможность плотских отношений — ибо для продолжения своего служения должна была оставаться девою. Правду сказать, молодой выпускник и сам не спешил расставаться с девством, ибо не видел достойной, а также опасался неизбежных нагрузок: все-таки сердце, сердечко, как ласково называл его истинный варяг. Он также любил слово «моторчик». Почти материнская нежность к мертвому солдату естественно распространялась у Плоскорылова и на себя, такого больного, на свои серые глазки, пухлые влажные губки. Плоскорылов обожал рассматривать свои детские фотографии и с теплым умилением обнаруживал черты величия даже и в себе шестилетнем: истинно варяжский ребенок ангелом парил над стойкими оловянными солдатиками в русских национальных кольчужках, словно говоря им: прощайте, болезные, Отечество вас не забудет! Сердце его при этом заходилось неведомым сладким возбуждением. Моторчик следовало беречь. Осознав смысл сказанного девой Ирою, Плоскорылов преисполнился благоговения: что могло быть выше чистейших бесплотных отношений, не омраченных ревностью, похотью и неизбежными унизительными деталями, которые есть в физической стороне любви даже при полном взаимопонимании! Непонятно было, как можно сжимать в объятиях это хрупкое, жестяное или стеклянное тело, натянутое, словно струна на варяжских гуслях. Дева Ира была уже словно немного мертва. Более идеального объекта для иерейской любви не существовало.

Они виделись редко. Плоскорылов убыл к месту службы, дева Ира разъезжала по всем фронтам в сопровождении приставленной к ней суровой мамки — она кормила и обстирывала русское чудо, совершенно беспомощное в быту. В последнее время Ира все реже выходила из транса, не отвечала даже на простые вопросы и смотрела сквозь всех прозрачными серыми глазами. Плоскорылов устремлялся к ней во время кратких отпусков, а на дегунинское направление сумел залучить только сейчас, после упорной бомбардировки Генштаба сдержанно-скорбными письмами о падении боевого духа. Наконец Генштаб внял. Дева Ира с мамкой Ефросинией прибыла в Баскаково. Всю первую ночь капитан-иерей просидел около ее кровати, сжимая ее ледяную руку. Дева молчала, глядя в потолок. Ее утомило странствие. Утром ей предстояло петь перед офицерами после геополитической информации.

— Сегодня,— произнес Плоскорылов с интонациями ласковой няньки, подводящей малыша к сюрпризу (например, к бочонку с рассолом, в котором отмокают отменные гибкие розги),— мы увенчаем нашу беседу истинным чудом. Об этом чуде все вы, конечно, наслышаны, но немногие из вас, я уверен, видели его своими глазами. Сегодня для нас поет русское диво, юная муза войны, голос русского сопротивления — дева Ира!

Господа офицеры шумно встали и вытянулись. Ефросиния неслышно распахнула дверь и вошла, подталкивая перед собою бледную деву Иру на подгибающихся ногах.

Мамка была высокая, несгибаемая женщина неопределенного возраста, тяжелая, с серым лицом и скорбно сжатым ртом: идеал варяжской вдовы. В левой руке она несла за гриф детскую гитару. Ира перед очередным трансом потерянно блуждала глазами по стенам. Ефросиния подтолкнула ее к доске, Плоскорылов услужливо подвинул стул и отошел в угол, готовясь слушать божественные звуки. Ира несколько раз сонно провела по струнам, тряхнула головой и жестяным альтом запела:

— Ми… и… мо берега крутого,

Ми… мо… хат…

В се… рой шинели рядового

Ше-о-ол со-о-лдат…

Шел солдат, слуга Отчизны,

Ше-о-ол солдат во имя жизни,

Землю спасая,

Мир защищая,

Шел впере-од сол… дат…

Плоскорылов закрыл глаза. Ему представился бескрайний русский простор, серый прибрежный песок, серая река и вдоль всего этого идущий серый солдат, насекомое войны, бесконечно малая человеко-единица. Солдат несомненно шел умирать, маленький, в старой шинелишке, слуга Отчизны, его было необыкновенно жалко, и утешиться можно только тем, что сейчас его наконец убьют — и он тотчас обретет гранитное бессмертие. Голос девы Иры окреп:

Ше-е-ол солдат, слуга Отчизны,

Ше-е-ол солдат во имя жизни,

Землю спасая,

Мир защищая,

Шел вперед солдат…

Она сделала паузу (офицеры не нарушили молчания ни единым бестактным хлопком) и вновь провела по струнам большим пальцем — Плоскорылов обожал этот детский большой палец с вечно обгрызенным ногтем:

— С берез… неслышим… невесом

Слетает желтый лист…

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет… гармонист…

Вздыхают, жалуясь, басы,

И словно… в забытьи…

Сидят и слушают… бойцы…

Товарищи мои!

Пока дева Ира детской лапкой с заусенчиками старательно зажимала басы, Плоскорылову представилась осенняя поляна в русском лесу и он сам, почему-то с баяном, хотя он сроду не умел играть ни на одном музыкальном инструменте; сейчас он доиграет вальс «Осенний сон», и его бойцы уйдут с поляны, растворятся в запахе прели, в желтой листве, просто исчезнут, как и надлежит пропадать без вести истинному солдату: молча, безропотно, не обнаруживая себя даже криком «За Родину!». Они будут уходить, истаивать в желтом осеннем свете, а Плоскорылов все будет играть, играть… словно сама эта музыка, как «Прощальная симфония» Гайдна, тихо растворяет солдат в воздухе: с каждой нотой все меньше, меньше… и вот он доиграл, переведя их всех в состояние печального совершенства, и остался на поляне один. Ползут сумерки, и желтые листья на глазах теряют свой цвет, ибо в сумерках цвета равноправны; в сгущающейся серо-лиловой тьме одинокий капитан-иерей с уже ненужным баяном сидел среди осеннего русского леса — ему нельзя исчезать, они с баяном теперь последняя память о доблестно погибшем подразделении; здесь Плоскорылову стало себя так жалко, что он зажмурился, и по круглым его щекам скатились две слезы. Офицеры, глядя на него, осторожно крутили пальцами у виска. Пение девы Иры производило на них унылое, тошнотворное впечатление. Добро бы Ира возбуждала желание — но при взгляде на нее хотелось одного: немедленно накормить и уложить спать, чтобы прекратился этот тонкий патриотический скрип на одной ноте.

Между тем обязательный репертуар не был еще исчерпан: дева Ира запела теперь гимн собственного сочинения. По сочетанию хрупкости с воинственностью песня «Звезды Севера» не имела себе равных.

То Север, сугробами светел,

С царицей на каменном троне.

Там сосны, и волны, и ветер,

Там блеск самоцветов в короне.

О, дети слащавого юга,

Где слишком все ярко и пестро!

В преддверьи полярного круга

Огнем колдовским светят звезды!

Нет сказок чудесней на свете,

Чем Север расскажет, я верю,

И нет ничего на планете

Прекрасней, чем Гиперборея!

Плоскорылов вообразил Гиперборею, ее суровые пейзажи и торжество вертикали — сосны, скалы, человек с филином. Дрожь священного восторга прошла по его спине и дыбом подняла волосы. Ах, ведь и дыба — то же торжество вертикали; не мучают, но возносят… Он вытянулся и хотел уже отдать честь, но понял, что сейчас вслед за ним поднимутся все офицеры, щелкнут каблуками и испортят песню; нет, пусть допоет…