Кольцо странника - Марина Александрова

В то время волна половцев спала. Всеслав возвышался над горой трупов, огороженный ими, как крепостной стеной. Кипчаки кружили вокруг, орали что-то, но близко подойти уже не решались – видели судьбу товарищей. Теперь князь ясно понял – то, что принял он за темного воина, было всего лишь тенью богатыря. А что тень вроде как живая была, и в доспехах, и с мечом – так что по такой жаре не привидится?

Солнце и в самом деле палило нещадно. Воинов – и русских, и кипчакских – мучила жажда, руки, держащие мечи, устали смертельно. Доспехи и оружие показались вдвое тяжелее. У всех одинаково запеклись губы, саднили раны, накалились доспехи. А кое-кому было уж все равно – множество убитых лежало под ногами, порой воин ступал на мягкое, на неостывшее еще человеческое тело, но некогда было разбирать – свой ли, враг ли?

Как весел был хан Кончак на закате минувшего дня, так скорбен он был теперь. Вырвавшаяся из-за пригорка конница русичей смяла, смыла кровавым потоком вражеское войско, и половцы стали спешно отходить в степь, оставляя за собой окровавленную, утоптанную землю. Половецкие повозки под горестные вопли рассыпались по степи. Пали стяги. Всеслав от радости не чуял, как ноют натруженные руки, как стекает кровь по лицу – кто-то из половцев задел-таки саблей.

Кончак приказал трубить отступление к становищу. Скрипел от злости зубами, не понимал даже, что случилось. Странно ему было, что киевский князь победил свою спесь и объединился все-таки с окольными князьями, сколотил такую армию!

Остатки разбитых половецких полков спешно отступили. Русичи также отошли, взяв многих пленных, и до утра на взгорье ярко, весело пылали костры – воины правили победный пир. Вместе с простыми ратниками сидел у огня князь Святослав – от радости позабылись чины. И Всеслав сидел рядом со всеми, но грустен был его взгляд. Когда провозглашали очередную здравицу, он встал тихонечко и отошел в сторону.

После жаркого дня ночь в степи наступила прохладная. Бездонное небо, как чаша, висело над миром. Всеслав лег на спину, закинув руки на голову. Глядел на звезды, думал. Не думал даже – что-то ворочалось в груди, тоска какая-то невнятная. Отгонял от себя напасть, старался помышлять о божественном – о том, что там, в необозримой выси, за синей тьмой – светлый Божий престол, ангелы поют сладкогласно, цветет и сияет райский сад... Но тревожны были думы – припоминались оскаленные рожи половцев и то ощущение, когда меч погружался в живую, бьющуюся человеческую плоть. Крушил, калечил, рвал – живого человека!

«Не все же они изверги», – так размышлял Всеслав. – Есть, быть может, и добрые люди среди них. Кто-то, кто так же как я любит на звезды смотреть, любит мать свою, землю свою. Впрочем, нет у кипчаков своей земли. Ну, так что же? Так им дано законом, заветом предков. И вот этот человек не был ни в чем виноват, а в бой его послал хан. И он пошел – чтобы не выглядеть трусом, чтоб не смеялись над ним другие кровожадные воины. А может, и у него был, как у меня, дядька, и он говорил, что обязательно надо стать отважным воином. А я его убил сегодня...»

От таких мыслей совсем тошно стало и муторно. Но кто-то словно подстегнул. Совершенно явно для себя богатырь услышал рядом чей-то голос.

– О чем печалишься, витязь? – нашептывал он. – Что тебя гнетет? Это враги твои, они дурные люди. Они сами на тебя накинулись, преградили тебе путь. Ты должен убить всякого, кто стоит у тебя на пути, а не то он убьет тебя – таков закон жизни. Многие твои предки жили по этому закону и добывали себе славу и богатство. А ты чем лучше? Не бойся ничего – я всегда с тобой, я помогу тебе...

От этих слов Всеслав аж подпрыгнул. Голос сразу исчез, растворился во мраке.

«Наваждение какое-то», – решил витязь и перекрестился дрожащей рукой. – «Это нечистый меня смущает».

И показалось Всеславу, словно рядом кто-то тихонечко засмеялся.

В лагере все уж были изрядно пьяны. Всеслав только головой качал, обходя тела лежащих вповалку товарищей. Не осуждал – рады люди, что замертво лечь не пришлось, вот и довели себя до пьяного дурмана. Сам Всеслав в вине толка не понимал, радости от опьянения не чуял. От стаканчика меда становилось весело, тело делалось легким, мысли – светлыми. Но от хлебного вина, от избытка пива мучительно начинала болеть голова, находило отупение. Этого Всеслав не любил, но ведь иной раз на пиру словно дьявол под руку толкает – покажи да покажи удаль молодецкую! А наутро – тоска...

Даже во хмелю Святослав с пособниками не забыли об осторожности – выставили дозорных. Крепко попало хану Кончаку, так ведь он тварь коварная и хитрая – нападет, чего доброго, под покровом ночи на храпящий пьяный лагерь, возьмет голыми руками. Всеслав тоже вызвался стеречь – спать все равно не хотелось. Мучительно ныли руки-ноги, и в груди билась тревога.

В эту ночь все обошлось – хан не решился напасть на спящий лагерь. Говорили, правда, дозорные, что слышали вокруг шепот, шаги, и словно оружие бряцало... Но воин Кузьма, что прибежал на подозрительные звуки, увидел только Всеслава – и остолбенел: отважный витязь, первый богатырь, любимец князя... молился и клал поклоны, как смиреннейший монах! Хотел было посмеяться лихой парень Кузьма, да вовремя вспомнился. Над таким битюгом смеяться – себе дороже, пожалуй, и ноги не унесешь. Подумал так – да и пошел своей дорогой.

ГЛАВА 6

Казалось, та ночь, полная тягостных раздумий, должна была изменить всю жизнь Всеслава. Но нет – все пошло, как и раньше. Слава, которую добыл он себе в бою с ханом Кончаком, не меркла, не тускнела. На виду оказался молодой богатырь, и теперь назойливо зазывали его на пиры не последние люди в Киеве. Но пиры Всеславу порядком надоели – обжираться да обпиваться он не мог, не хотел, а иных развлечений не предвиделось.

Кроме того, мучила Всеслава тоска по матери и сестре.

Когда живы они были – знал, что в любой момент можно собраться и нагрянуть к ним, оттого и не скучал даже. Теперь же мучительно пытался восстановить в памяти черты родных лиц. Думал о матери – но видел перед собой лишь расплывчатое белое пятно, дышащее теплом, пахнущее чабрецом, мятой и свежеиспеченным хлебом. Сестрицу помнил отчетливей – черную, как смоль, головку, глаза-черешни, пухлые ручки и нежный, детский лепет, с которым она обращалась к любимому братцу... Но все равно единый образ не складывался – даже отца Всеслав помнил лучше! – оттого терзался виной и болью, и чем-то еще, невнятным, непонятным.

И однажды, беззвездной, тревожной ночью, это «что-то» пришло и стало у изголовья, и Всеслав понял – он не верит до конца в то, что мать и Нюта действительно мертвы. Потому ли, что не видел их могил, оттого ли, что так долго был с ними в разлуке – не верил, не хотел верить, что их больше нет!

Терзаемый сомненьями и странными предчувствиями, пошел к дядьке – поделиться.

Воевода Тихон был уже немолод, но бодр, весел, светел разумом, как и в былые годы, а жизненный опыт сделал его более терпимым и спокойным человеком. Он выслушал Всеслава и произнес:

– Что ж, сынок, поезжай на родину. Боялся я с тобой расстаться, да видно, пришла пора. Пойди в дружину к Игорю Святославовичу – тебя, такого богатыря, повсюду примут с радостью, за честь почтут. А там и про родню свою узнаешь... – и ясный взгляд Тихона вдруг заволокло туманом, он глубоко вздохнул.

– Что ты, дядя? – тревожно спросил Всеслав. – Аль прихворнул?

– Да нет, – медленно, словно с трудом, произнес воевода.

– Мучает меня, сын, вина горькая.

– Да в чем же твоя вина? – удивился Всеслав.

– То дело давнее, уж никто его и не помнит, кроме меня. Ведомо ли тебе, отчего мы с твоим отцом не виделись столько лет, и о гибели его внезапной я от чужих людей спознал?

– Ведомо, – растерянно отвечал Всеслав.

– Хорошо... А может, тебе и то ведомо, отчего такое приключилось?

Всеслав покачал головой. Из глубин памяти всплывали слова, сказанные кем-то из родичей, или из дворни, и подслушанные им: «не поделили».

– Люди говорили, не поделили вы чего-то, – робко начал Всеслав.

– Точно, – глухо сказал Тихон, поднимая на Всеслава глаза. – Матушку твою, покойницу, мы не поделили. Она, видишь ты, люба мне была, а сама братца моего выбрала. Оно и понятно, они друг другу под пару были. Веселые да светлые, аки голуби. А я, увалень такой, никому не нужен стал. Вот и разобиделся.

– Неведомы мне такие волнения любовные, – ответил Всеслав. – Но, пожалуй, я тебя понимаю. За что ж ты себя винишь?

– Ты дальше слушай. Жизнь-то семейная у меня не задалась – женился от горя да с досады, чтоб Татьяну из сердца вырвать. Сам знаешь – матушка Михайлы, царствие ей небесное, родами умерла, мальчонку мне на руки оставила. Грех так говорить, а все ж скажу, ничего не утаю – может и хорошо, что так-то вышло. Как бы я с ней жил, с нелюбимой, немилой?

Тихон передохнул и продолжал:

– А когда я про смерть братца узнал да поехал к вам – уж знал, что тебя под опеку возьму. Да только другая у меня задумка была. Честно тебе говорю – лелеял я надежду матушку твою в жены взять. Какое-то время выждать, как полагается, да и окрутиться... Думал – согласится она, одной-то с двумя детишками трудненько, мужик в доме нужен, опора и защита. Да заробел, не смог ей ничего сказать. Решил только вот тебя забрать, растить так, словно сын ты мне...