Возврат - Андрей Белый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А кругом были радостные лица знакомых кавалеров и дам.
Священник вывел их из церкви. Белая церковка стояла на мысе, озаренная тонким серпом полумесяца.
Кругом неслись отрывки расплывчатых тучек. Белесоватые и дымно-пепельные, они низко пролетали в священную страну.
Пролетая под месяцем, зажигались. Подвенечная фата развертывалась над миром. Была голубая ясность и серебряный блеск маленьких куполов.
Они сидели на паперти. Луна отбрасывала их черные тени, а снежная пена разбивалась у ног.
Ждали. Хандрикова разбудила прислуга, говоря: «Вставайте, барин. Сичас панихида».Хандриков открыл глаза. Самовар заглох. Наверху перестали трубить. Хандриков подумал: «Недавно защитил свою диссертацию. Теперь надо защитить самого себя».
Поглядел в окно. Ночь была туманна. Черные окна пустой квартиры все-таки же излучали златозарный отсвет.
Позвонили. Хандриков вздрогнул. Это Ценх.
Отворяли. Кто-то разделся. Сморкался. Снимал калоши.
Скрипнула дверь.
Обернулся.
В комнате стояло странное существо. Это был мужчина среднего росту в сером пиджаке и таких же брюках.
Из крахмального воротника торчала большая, пернатая голова.
Хандриков заметил, как отчетливо врезался воротничок в белые перья с черными крапинками, а вместо Рук из-под манишек были высунуты цепкие, орлиные лапы.
Озаренный лампой, незнакомец протянул к Хандрикову эти лапы, закинул пернатую голову и потряс комнату резким клекотом.
Вся кровь бросилась в лицо Хандрикову… Закричал, смеясь и плача: «Орел, милый… Пришел… Опять пришел»,
Схватил орла за цепкие лапы и долго тряс их в блаженном забытьи.Орел сел в кресло. Вынул из портсигара папиросу и закурил, закинув ногу на ногу. Видимо, отдыхал от далекого пути, а Хандриков все шагал по комнате и тихо шептал: «Орел пришел. Опять пришел».
Вот орел заговорил: «Пора тебе в санаторию доктора Орлова. Ты поедешь до станции Орловка.
«Чемоданы я потом привезу.
«Ценх придет, а тебя уж не будет». Они надели пальто и калоши. Взяли зонты: погода менялась.
Хандриков доверчиво жался к орлу. Орел нанял извозчика. Сели в пролетку и покатили.XVIII
Подали поезд. Орел захлопнул за Хандриковым дверцу купэ. Разговаривали между собой сквозь окна вагона.
Человек, проходивший под поездом, ударял по колесам, поливая их маслом. Раздавался звук молоточечка… «Тен-терен…»
Стоя на площадке, орел прощался с Хандриковым, говоря: «Моя роль кончена. Ты покатишь теперь сквозь Вечность в Орловку, в санаторию для душевно-больных».
Хандриков сердечно жал протянутую орлиную лапу, и ему стало грустно, что он так быстро расстается с орлом.
Но орел говорил: «Не грусти. Там ты утешишься. А мне суждено освобождать людей от гнета ужаса, облегчая их ноши.
«Суждено препровождать их в Орловку». С этими словами орел приподнял шляпу. Поезд тронулся. Из окна высунулась голова Хандрикова, прощавшегося с орлом.
Поезд мчался в полях. Хохот неразрешенного, вопль потраченного бесследно сливался в один тоскливый взывающий плач.
Точно на горизонте злилась гиена.
Платформа осталась пуста. Поезд умчался.
Постоял, постоял орел на платформе и ушел в зал 1-го и 2-го класса.
Часть третья
I
Парусина терраски надувалась от ветру. Обитатели санатории косились на терраску. Хандриков в щелку подсматривал их косые взоры.
Синее озеро прохладно изморщинилось от ветра. Над озером ветер со свистом нес с деревьев цветущую пыль.
И неслось, и неслось – высоко возносилось это облако. Впереди были пространства. И сзади тоже.
К Хандрикову шел Орлов, кружа по маленьким дорожкам среди круглых клумб.
Борода его развевалась. Летний сюртук рвался прочь от него. Широкополую шляпу держал он в руке.
Обмахнувшись, бросил платок на сутулое плечо.
Проходящая нервно-больная обитательница санатории указала глазами на терраску Хандрикова и сказала, обращаясь к Орлову: «И он безнадежен, Иван Иванович?»
«Прогрессивный», – ответил тот, расправив бороду. И вновь закружил вдоль круглых клумб, направляясь к терраске Хандрикова.
И неслось, и неслось – высоко возносилось оно – облако цветени, крутясь над голубым озером среди неизвестных пространств.
Хандриков отскочил от щелки, образовавшейся в надутой парусине.И парусину раздвинули. Перед ним стоял доктор Орлов во всем своем величии.
А уж близился вечер. В незнакомом пространстве серо-пепельное облако дымилось и сверкало своими нижними краями на горизонте.
Над ним небо казалось зеленым, а под ним развернули желто-розовую ленту атласа.
И вот она линяла.II
«Как вы хитры, доктор! – смеялся Хандриков. – Сознавая, что они не поймут ни меня, ни вас, вы разрубаете гордиев узел – называете меня прогрессивным паралитиком».
Где-то сбоку играли в лаун-теннис, и по воздуху носились мячи, заносясь. Орлов не спеша положил на стол широкополую шляпу. В угол палку поставил. Потирая руки, заметил:
«Да, иначе никто ничего бы не понял».
Желая переменить разговор, заметил: «Ну, как вы тут?»
Желто-розовое облако, растянувшись, краснело – крыло фламинго. Одинокое сердце Хандрикова почуяло близость – приближение.
«Превосходно, – сказал он. – Я – счастлив». Сели рядом. Молча закурили.
Везде легли златозарные отблески. Горизонт пылал золотым заревом. Там было море золота.
Отрясали пепел с папирос. Прошлое, давно забытое, вечное, как мир, окутало даль сырыми пеленами. На озере раздавалось сладкое рыданье.
Это восторг перерос вселенную.
Забывали время и пространство. Старый психиатр наклонил над Хандриковым невыразимое лицо свое. Бархатным басом кричал очарованному: «С каждым я говорю ему понятным языком.
«Так хорошо. Так лучше всего.
«Не все ли равно. Сидим ли мы тут в мантиях или в сюртуках. На берегу моря или озера?»
Орлов замолчал, но заговорили две серые бездны, сидевшие в глубоких глазницах.
Из главного фасада раздавались звуки корнет-а-пистона: «Выхожу один я на дорогу». Хандриков сказал: «Когда-то у меня была жена. Где это было? Как ее звали?»
Какое-то лицо, полузнакомое, всплыло из хаоса. Закивало и вновь утонуло.
Внезапно Орлов воскликнул, чиркнув спичкой: «Что значат мнения о вас обитателей моей санатории перед вселенной!»
Сдержанные восторги рвались из воспламененной груди его. Поднимали глаза к небесам. Небеса, истыканные звучащим золотом, спускались к их лицам.
Но стоило сделать движение, как все улетало вверх. И никто не знал, как оно высоко.
Тонкая, изогнутая полоска серебра уже стояла над озером. Растянутые облачка засверкали, как знакомые, серебряные нити, на фоне сине-черного бархата.
Весельные всплески струили серебро. В лодке пели о луне. Сладкий ветерок шептал: «Что значит доцент Ценх с его злобой и взглядами?»
Орлов говорил: «Что значит ваше сумасшествие и мое здоровье перед мировым фантазмом? Вселенная всех нас окружила своими объятиями.
«Она ласкает. Она целует. Замремте. Хорошо молчать».
И они замирали.
Вдали несся багровый метеор, оставляя на озере летучую полосу огня… И струи плескали: «Не надо… Не надо…»
И метеор рассыпался потоком искр.III
Рявкнул гонг. Доктор Орлов, застегнувшись на все пуговицы, в знак прощанья протянул Хандрикову благословляющую десницу. Пробасил ему что-то. Взял палку и шапку и направился гулять вдоль озера – чертить на песке крючковатые знаки.
Кружиться, кружиться – возвращаться на круги свои.
Хандриков думал! «Ценх – ты не страшен мне. Меня защитят от твоих наскоков. Орлов со мной».
К сердцу из глубины подступало бархатно-мягкое, пьяное, грустное, тихое, ясное счастье.
Мягкий бархат глубины, крутясь, целовал и ласкал его.
Сама глубина воззвала к нему: «Твоя я, твоя. Твоя навсегда».
Любовно смотрел, как старик Орлов кружил вдоль берега. Огромный белый горб повис между небом и землею.
Лунный серп, разорвав его в одном месте, посылал на старого психиатра свои лучи.
Хандриков возопил: «Глубина моя, милая… Твою тихую ласку узнаю».
И глубина в ответ: «Твоя я, твоя. Твоя навсегда».
Из открытого окна главного фасада санатории раздавался тоскующий голос:
«Тебя я лаской огневою
И обожгу и утомлю».
Тихо кралась глубина. Стояла надо всем. Все любовалось и томилось глубоким.
Голос пел: «Побудь со мной, побудь со мной!»
IV
Однажды Хандрикова посетили его товарищи: два пасмурных лаборанта. Трепали его по плечу и неловко твердили: «Мужайся, брат: еще ты напишешь докторскую диссертацию…»
Хандриков думал: «Это шпионы Ценха». Водил их по зеленому саду.
Темно-бархатная, древесная зелень шумела о глубоком. И качались солнечные пятна на песке.
Когда же они уехали, передавали друг другу: «Хандриков безнадежен».
А он еще стоял в аллеях, беспокоясь о том, что пребывание его узнано.
А над ним раздавался темно-зеленый трепет и шум бархатной глубины: «Побудь со мной, побудь со мной!» И на песке испуганно метались солнечные пятна.
