Тополь берлинский - Анне Рагде

— Что же было не так с фотографиями?

— Дверь на заднем фоне, ведущая на кухню, открыта, и что-то висит на спинке стула. Дверь должна быть закрыта. Все из-за кретина фотографа.

Он сделал большой глоток. Эрленд посмотрел на него и воскликнул:

— А что же висело на спинке стула? Скажи! Боже, как ты иногда меня раздражаешь, Крюмме!

— Пиджак. Коричневый пиджак.

— Что же тогда…

— Понятия не имею. Правда, не имею понятия. Может быть, это одежда, забытая любовником.

— Точно! При этом-то прокисшем от уксуса графе в мужьях. Вино. Вот все, что его интересует. Вино, виноград и французские замки.

— Ну, это еще не худшие интересы. Выпьем!

— Давай обсудим праздник! Я так его жду, Крюмме! Стол, надо ведь начать готовить уже послезавтра. Тогда у нас будет на это целый день, важно успеть до того, как доставят цветы. Кстати, о столе! Мы еще не видели шоколадного стола!

— Я видел. Мы делали огромный репортаж с Королевской шоколадной фабрики во вторую субботу декабря, ты же помнишь.

— Подумаешь, на картинке. Ты ведь там не был. Только отправил фотографа. Я хочу его понюхать, Крюмме! Одна столешница сделана из ста килограммов чистого шоколада и украшена шоколадным блюдом, оформленным как расписной фарфор!

— Я знаю.

— А я знаю, что ты знаешь! Не будь идиотом! Но завтра мы все равно туда отправимся. Сначала смотреть мою витрину, а потом на шоколадную фабрику. В такой последовательности…

— Иди сюда.

— Зачем? Ты возжелал моего тела?

— Да.

— Ой! Вода прибывает.

После любви и залитого водой пола, после того, как они зажгли три свечи в рождественском светильнике, приготовили вместе обед и съели его, Эрленд обнаружил ящик в прихожей у гардероба. Он сразу же его опознал. В прошлом году он клялся себе, что достанет его заранее и отдаст мусорщикам, а потом соврет Крюмме, скажет, что он исчез. Скорее всего, его в наглую украли из кладовки в подвале. Несмотря на то, что она надежно заперта на амбарный замок. Или… он так и не продумал, что сказать Крюмме, но вот, ящик стоит здесь. Уже слишком поздно.

— Не надо его доставать, забудь про него, — сказал он Крюмме, который раскинулся на диване в халате, распахнувшемся на животе. Пупок напоминал прищуренный глаз.

Крюмме вздохнул.

— Ты это каждый год говоришь.

— Я эту гадость ненавижу! Я выброшу ящик в окно! Сейчас же!

— Не смей. Вертеп будет стоять там, где стоял все одиннадцать лет. Как можно быть таким неблагодарным?! Это ведь мой тебе подарок. Подарок от большой любви и чистого сердца.

— Ты каждый год так говоришь, — парировал Эрленд и решительным шагом направился к бару, налил рюмку коньяка, опустошил ее одним глотком, потом налил Крюмме и еще одну себе.

— Какое мне дело, что от большой любви, если я его всем сердцем ненавижу?!

— Не понимаю почему.

— Просто он уродлив. Грязный хлев, бесцветные одежды, бедность! И этот идиотский засранный младенец лежит в кормушке для осла со звездой над головой — просто верх безвкусия! Ложь и притворство! Это безобразно!

— Вообще-то он сделан так не для того, чтобы тебя раздражать. Иосиф и Мария просто не имели ни гроша, и никто не украсил хлев заранее и со вкусом, ожидая рождения Спасителя.

— Да если бы только это! А чудовищный наряд отца…

— Он бедный плотник из Назарета, мышонок. Пойми для начала всю историю и традицию, прежде чем…

— Я презираю историю и традицию. И трех волхвов! То есть… они же волхвы! Я где-то читал, что они были богаты!

— В Библии, наверно, читал. Там об этом немного пишут.

— Они же были богатыми! Наверняка одевались в пурпур и шелка! А в нашем вертепе они в простом хлопке! Неподходящих цветов и в жутких коронах, которые невозможно отчистить. Они с каждым годом все чернее. Нет! Я категорически против того, чтобы его доставать! Он все портит! Он портит мое рождественское настроение!

— Я же купил его в Осло, если помнишь. Он норвежский. Поэтому ты его и ненавидишь.

— Норвежцы обожают подобное дерьмо. Сидят и глазеют на бедность и наслаждаются собственной аскезой, стыдятся громкого смеха, стыдятся получать удовольствие от хорошей еды, стыдятся выпить лишнего, стыдятся радоваться жизни.

— Мне кажется, есть довольно много норвежцев, которые так не думают. Ты вот, например.

— Я датчанин. Стал датчанином.

— Но ты мне никогда ничего не рассказываешь.

— А мне нечего рассказывать. Я — это я. Я здесь. Вместе с тобой. Вот и все. А вертеп доставать не надо.

— Нет, надо. Мне он нравится. Такой простой и красивый. Как само Рождество.

Эрленд захохотал.

— Ты это твердишь мне назло. Будто бы ты верующий. Напомню тебе, что мы отмечаем Рождество дома, а не в церкви. Рождество — это языческий праздник зимнего солнцестояния и свежей крови жертвенных животных, а не плохо одетых молодых родителей из Передней Азии!

— И все равно.

— Тогда поставь его в гостевом туалете. Чтобы гости срали, и смотрели в глаза Иосифу, и благодарили судьбу, что не стали отцами Спасителя Земли.

— Думаю, что не всей Земли. В других частях света люди больше верят в других парней. В Магомета, или Будду, или…

— Не увиливай! Вертеп отправится в уборную!

— Он будет стоять там, где всегда. Иди сюда, посиди со мной, мышонок.

— Нет. Я хочу поставить елку на террасе. Закрепить треногу. И повесить гирлянду. И корзинки.

— Сейчас? Прямо сейчас?

Эрленд топнул ногой:

— Немедленно! Сию секунду!

Крюмме скатился с дивана, плотно завязал халат, принес обоим тапки и послушно пошел на террасу восстанавливать статус кво.

А когда елка, много времени и рюмок коньяка спустя, стояла посреди шестидесятиметровой террасы с зажженными огнями и золотыми корзинками, полными искусственного снега, оба опустились на диван и любовались этой красотой сквозь стеклянные двери.

— Я тебя люблю, — прошептал Крюмме. — Ты все вокруг превращаешь в волшебство, опустошаешь себя ради красоты и радости для всех остальных.

— Хорошо сказано. Но я — эгоист. Я стараюсь не для других, а для себя самого. И немного для тебя.

— Мне холодно, — сказал Крюмме и опустил голову Эрленду на плечо. — На улице почти ноль градусов, а я трудился, как чернорабочий, в одном шелковом халате.

— Как-никак халат от Армани. Это должно тебя немного греть. Пойду поставлю кофе. Выпить почти целую бутылку коньяка без кофе значит, что мы стали алкоголиками. Вот, укутайся в плед.

— Ладно, пусть стоит в гостевом туалете, — сказал Крюмме. — А кофе я буду со сливками.

Хозяин магазина оставил женские трусики. Он не просто их оставил, он еще и начал восхвалять Эрленда и назвал его гением. Крюмме ждал снаружи, куря сигару, и смотрел большими черными глазами на женские руки, растущие из ниоткуда.

— Мне даже захотелось тут что-нибудь купить, — сказал он, когда Эрленд вышел.

— А мне здесь ничего не нравится, кроме витрины. Разве что вот эти призмы. Но они не продаются.

— Сваровски?

— Естественно.

— Я так понимаю, ты собираешься хорошо провести время сегодня. Один.

— Да. Твой подарок был восхитительным, Крюмме. Я жду не дождусь, когда смогу его обновить.

— Будут еще подарки. Санта-Клаус уже их припас.

— А теперь идем смотреть на шоколадные столы. Мы еще успеем зайти в «Тиволи» перед твоей газетой?

С тех пор, как открылся рождественский базар, они уже побывали в парке «Тиволи» раз пять. Эрленд знал, что это ребячество, но не мог ничего с собой поделать. Он хотел сойти в могилу, оставшись ребенком, и завещать все свои диснеевские мультфильмы Совету Безопасности ООН. Чуть больше Диснея — и на планете настал бы мир. А посмотрев, как сто пятьдесят заводных санта-клаусов пакуют подарки, машут ручкой, катаются на лыжах и выполняют всякие другие забавные трюки, нельзя не испытать счастья. Они оказались посреди рождественской сказки, а Эрленд прочитал, что в этом году для рождественских украшений использовали четыреста пятьдесят тысяч лампочек и двести двадцать четыре галогеновых светильника на Золотой Башне, которая постепенно меняла цвет освещения, символизируя разные времена года. А игрушечные деревни! Он тащил за собой Крюмме, хотя знал, что для хорошего обеда у них останется слишком мало времени.

— Восточная деревня! Мы ее еще не видели! — воскликнул он.

Первым делом они углядели вертеп, и Эрленд возликовал:

— Вот как оно должно быть! И никаких мрачных сцен в чудовищных одеждах. Посмотри на волхвов!

Волхвы восседали на четырехметровых металлических верблюдах. Эрленд хлопал в ладоши, когда они прыгали вверх-вниз. И младенец Иисус был невероятно красив, ростом с настоящего.

— Ты же не веришь в такие вертепы, — сказал Крюмме и шлепнул его сзади пониже дубленки.

— Немного верю. Сейчас. Но не дома.