Второе дыхание - Георгий Северский

— Шнель! — шуршат шины на поворотах.

Машина ринулась вниз. Повороты идут один за другим. Отражаясь в зеленоватых стеклах кабины, шоссе ложится боком, встает на дыбы, падает навзничь. У Маруси закружилась голова, хотя раньше ее никогда не укачивало. Как-то она проезжала здесь с Сережкой в кузове грузовика. Так же дыбилась сумасшедшая дорога, и на одном из поворотов Маруся случайно коснулась щекой щеки Сережки. Они испугались и покраснели, а потом, когда машину снова тряхнуло, так уж и ехали — щека к щеке…

Маруся спускает стекло и высовывает голову навстречу ветру. Ветер забирается под пуховый платок. Скоро фонтан.

— Совсем укачало, — жалуется она лысому.

Лысый брезгливо отодвинулся.

Впереди мелькнул мрамор фонтана.

— Остановите машину, — попросила Маруся. — Я не могу больше ехать.

— Нет остановка! — проговорил плотный офицер.

— Мне очень плохо… я не могу, — с отчаяньем простонала Маруся.

— Фрейлейн может пересесть к шоферу. Там не укачивает. Лейтенант уступит фрейлейн место, — сухо, без единой интонации сказал лысый и что-то добавил по-немецки.

Машина остановилась. Лейтенант услужливо открыл дверцу:

— Битте, фрейлейн!

Маруся умоляюще посмотрела на отца.

— Садись, Маша, — как можно мягче сказал отец. — Впереди почти не укачивает.

— Меня укачало, мне плохо.

— Хватит ломать комедию! — неожиданно рассвирепел отец. — Сколько ездила — не укачивало.

— Я не сяду в машину, — тихо и отчетливо сказала Маруся. — Я не поеду.

— Проводник, усадите вашу фрейлейн, — металлическим голосом произнес лысый. — Мы опаздываем.

Отец вылез. Глаза его стали большими, темными и злыми. И Маруся с ужасом подумала, что вот такие у него, наверное, были глаза, когда он обухом топора добивал колхозных лошадей. Из пьяных рассказов отца Маруся теперь знала, за что он был осужден Советской властью.

И Маруся поняла — ей не уйти.

А из Алушты, если она и ускользнет от немцев, то не сможет опередить того человека, который почему-то называется ее отцом.

Она откинула платок и подняла голову. Над ней высилась снежная вершина Чатыр-Дага, где-то там в горных лесах — партизаны. И Сережка… Сережка скажет: «Это ничего, что отец… Она была настоящим человеком».

Маруся села рядом с шофером.

Поворот, еще поворот, справа горы, слева пропасть. Вот сейчас… Сейчас ничего не будет: ни Сережки, ни гор, ни моря — ничего.

— Поднимите окно, сквозит, — сказала она немцу-шоферу. Тот не понял.

— Дас фенстер[6], — перевела она, припоминая затрепанный немецкий учебник.

Шофер левой рукой стал крутить рукоятку ветрового стекла Второй рукой он придерживал руль. Машина мчалась под уклон. Шоссе делало стремительную крутую петлю

«…И ничего — ничего не будет… Ничего!» — снова подумала Маруся, рывком наваливаясь на рулевое колесо.

Машину понесло к обрыву, она сбила дорожный столб и рухнула вниз.

…Прошли годы, и быль стала легендой.

— Марусин поворот, — говорят шоферы на восьмом километре Алуштинского шоссе. И каждый, как умеет, рассказывает эту историю притихшим пассажирам.

СРОЧНОЕ ДОНЕСЕНИЕ

— Кто умеет водить машину? — спросил начальник разведки.

Мы сразу поняли его план. У нас донесение. Донесение очень срочное. До рассвета оно должно быть в сорока километрах от города, в штабе партизан. Сейчас уже вечер, а в три светает. Нам нужна машина, иначе не поспеть.

…И вот я и Борис, притаившись, лежим в палисаднике. На часах одиннадцать. Духота не спадает. Рубашка вся мокрая. Она неприятно липнет к телу. От нас до немцев шагов двадцать. Они сидят за дощатым садовым столиком. Эта шоферы. Их трое.

Очкастого с крысиной мордой я ненавижу. Второй… мне даже нравится его спокойное, слегка усталое лицо и сильные руки рабочего. Третий — немец как немец, рыжий, в пилотке набекрень, с выпяченным подбородком.

Немцы режутся в карты. По-моему, в скат. Игра идет при свете карманного фонаря. Играют уже давно. Лампочка светит совсем тускло.

Мы ждем, пока кто-нибудь проиграет.

Я знаю их язык и отчетливо слышу каждое слово. Игра идет на коньяк. Где-то они умудрились раздобыть его целый ящик.

При нас проиграл очкастый. Он прошел мимо, на улицу. Там, у тротуара, три легковые машины. Черный, блестящий «хорьх» и два «оппеля», Очкастый вернулся с бутылкой. Сейчас эта бутылка ходит по кругу.

Скоро опять один из троих проиграет.

Скоро кончится бутылка. Проигравший отправится за новой.

Мне хочется, чтобы проиграл очкастый.

До того, как попасть в этот палисадник, мы бегали по городу. Мы искали подходящую машину, которую можно было бы увести. Потом мы нарвались на патруль. После комендантского часа всюду полно патрулей. От них никуда не денешься, их не обойдешь. Удирая по задворкам и развалинам, мы попали на Первомайскую. Сейчас она называется не так, но нам наплевать на новое название. Мы крались вдоль темных фасадов и заборов, пока не наткнулись на эти машины. Но дверцы машин оказались запертыми. Шума мы поднимать не могли. И вот мы лежим в душном палисаднике и нетерпеливо ждем исхода игры.

Рыжий сменил батарейку. Выгоревший элемент шлепнулся в траву в двух шагах от нас. Лампочка вспыхнула холодным голубоватым светом. Лица немцев стали как на негативах: в резко очерченных тенях.

Я смотрю на игроков. Кто они?

Ну, вот с этим, очкастым, с крысиной мордой, ясно. Это эсэсовец. «Хорьх» — его. Паршивцу доверили возить крупное начальство. Может, штандартенфюрера. Наверное, он похож на хозяина. Мне почему-то кажется, что у эсэсовского полковника должна быть вот такая же плоская крысиная головка с крохотными булавочными глазками. Я уверен: очкастый — подлец и доносчик, другие шофера его тихо ненавидят. Мне хочется, чтобы он проиграл. Но два раза подряд это случается редко. Судя по всему, очкастый выигрывает. И с каждой минутой я ненавижу его сильнее и сильнее.

У соседа спокойное усталое лицо. Я слышал, его зовут Герман. У него большие сильные руки. Твердые и уверенные, они, наверное, касались металла. Мне почему-то он видится слесарем или токарем. Он должен быть хорошим семьянином… Странно, я не чувствую к нему ненависти. Мне трудно видеть в нем врага. Мне легче представить, например, Германа воскресным днем, с семьей. Ну, где-нибудь в зоопарке. Он терпеливо и серьезно объясняет своим малышам, почему тигры полосатые и почему их держат в клетке.

Третий — рыжий. Кажется, его зовут Франц. Уверен: любит поесть, налиться пивом, приятельски похлопать па плечу. Со всеми за панибрата. Руки, наверное, волосатые, рыжие от веснушек. Я очень хорошо представляю их на рулевой баранке…

До чего все несуразно. Сидят, играют в скат. Проигравший платит. Ему кажется, что коньяком. Я знаю другое: ставка — жизнь.

Вот почему эта игра в карты кажется до дикости нелепой, неуместной шуткой.

Кто затеял эту игру?

В конце-концов, все могло сложиться иначе. Дверцы машин могли оказаться незапертыми. Донесение могло оказаться не таким срочным. Мы могли бы не нарваться на патруль и не попасть на Первомайскую. И уж если на то пошло, то и эти трое тоже ведь могли бы не попасть на Первомайскую, Фридрихштрассе, Александерплац, Берлин, Лейпциг — вот где их место. Но они сидят на Первомайской, зеленой улице веселого крымского городка, эти непрошеные гости, и поэтому они мои враги. И очкастый, с крысиной мордой, и рыжий Франц, и слесарь Герман.

Карты розданы. Проигравший платит.

Мы молчим. Я и Борька. Нам все ясно. План был разработан с самого начала.

Когда проигравший пройдет мимо нас, я выпрямляюсь и бью его парабеллумом. У парабеллума массивная рукоятка, на рукоятке — кольцо. Ударить надо так, чтобы немец не успел охнуть. Это я умею. Я здорово научился на войне таким штукам. Борька подхватывает тело на руки и тихо опускает на траву. Мы забираем ключи и спокойно садимся. Борька за руль. Остальное уже проще. На заставах редко проверяют легковые машины. В любом случае мы проскочим.

Я знаю, о чем донесение. Завтра на рассвете немцы поведут в урочище семерых наших товарищей. Поведут на казнь. Эту весть надо доставить в штаб. Вот почему мне кажется, что игра идет слишком медленно.

Если я не убью, семеро будут казнены. Если проигравший останется жив, то это он будет убийцей. Только потому, что со своей Фридрихштрассе он попал на Первомайскую и проиграл.

В глубине палисадника, в освещенном окне особняка видны силуэты эсэсовцев. Вероятно, это хозяева сидящих шоферов. Те самые, кому захотелось толстого сала, яиц, даровых батраков, богатых поместий…

Я вслушиваюсь в реплики играющих, пытаясь уловить приближение конца. Рыжий, прищурившись и склонив голову набок, разливает остатки коньяка. Он сосредоточенно морщит лоб, обдумывая свой ход. Герман — тот, кого я считаю металлистом, — спокойно посасывает прилипшую к углу рта сигарету.