Красный терминатор. Дорога как судьба - Михаил Логинов

Федор и сам опустил свой стакан на скатерть, осознав, что тост выйдет даже длиннее, чем представлялось.

— Про синематограф слыхали? Степан даже бывал? Очень хорошо. Так вот, глядел я как-то в стране далекой буржуйскую фильму под названием «Терминатор»…

— Чего? — вырвалось у Тимохи.

— Неважно, — махнул рукой простой мужик Назаров Федор. — Короче говоря, чужим, нерусским словом звалась та фильма. А показывали в ней ро… э-э, чудовище рукотворное, созданное колдунами. И хотело то чудовище изменить ход истории, хотело, чтоб не свершилось предначертанное. Ну вот, допустим, мы бы заранее узнали, что такого-то числа убьют эрцгерцога Фердинанда и оттого начнется война. И если б удалось спасти герцога, предотвратило б это войну? Как полагаешь, Тимоха?

— Так это… Не знаю.

— И я не знаю. А хотел бы знать. Ну, да и бог с ним! Жить надо так, будто живешь впервые и навсегда — вот что я понял за годы скитаний. Впервые и навсегда. За это и предлагаю выпить.

Назаров поставил на стол пустую посудину, захрумкал выпитое моченым яблочком. В горнице повисло потрясенное молчание.

«Вот сидят вокруг меня люди, которые на самом деле мне чужие, но я не ощущаю их как чужих. Я отношусь к ним именно как к близким и родным, — вот какие думы посетили Федора-Алексея. — Как когда-то я сразу и безоговорочно признал однополчан Федора за своих, а они, в свою очередь, также ни разу не усомнились, что я — самый что ни на есть Назаров, а не кто-то совсем другой. Может быть, пребывание в предыдущем мире было лишь ошибкой природы, которую природа решила исправить. И эта жизнь, несовершенная, грозная, страшная, кажется мне отчего-то более моей, чем та, предыдущая. Мало что осталось во мне от прежнего Алексея по прозвищу Леший, „черного археолога", которому больше нравилось возиться с оружием отшумевших эпох, чем с предметами эпохи атома и сотовых телефонов. Видимо, не случайно нравилось. Ну, значит, пора бы и забыть ту странную эпоху. Быть может, и не будет ее никогда, а все еще пойдет по другому пути».

Молчание затягивалось, и Федор понял, что надо срочно переходить на привычные обитателям Зимино вещи.

— Видите, в углу винтовка? — спросил он.

— Видим, — сказал Степан. — С фронта, что ли?

— У Гришки вашего винтарь отнял. Ну, который за околицей. Он говорит — какой-то ком бед завелся в Усадьбе. Что это у вас, вместо барина, что ль?

— Большое озорство с нашим барином, Владимиром Ивановичем, приключилось. Усадьбу-то пограбили прошлым декабрем, — ответил старик.

— Революция, что ли, до вас докатилась?

— Какая революция? Озорство сплошное. В округе много дезертиров развелось, что с лета привыкли от погрома к погрому бегать. Вот они-то нас до большого греха и довели (Никита Палыч перекрестился). Мы-то от барина ничего дурного не видели. Ну вот, к примеру, случалось, ребятишки в сад залезут, вишен нарвать. Помнишь, Тимоха?

— Помню, — ответил Баранов. — Я и сам клубнику рвал.

— Ну вот, сторож поймает тебя и к барину: «Хворостиной прикажете как следует?» А Владимир Иванович руками замашет: «Что ты, мой дед людей без вины сек, я себя перед ними виноватым чувствую». Недаром в деревне так нашего барина и звал — Виноватый.

Лариса в очередной раз вздрогнула, а Никита Палыч — продолжил:

— Всю осень баре, что в уезд подались, весточки Владимиру Ивановичу слали — спасайся, мол, пока не поздно. А он отвечал: чего мне мужиков бояться? Перед ним, как всегда, шапки ломали. Разве что Филька Комаров, сукин сын, прости Господи, брякнет соседям: кусковские мужики давно уже на барских конях ездят.

— Вот кому хворостины не досталось, так это Комару, — молвил Степан. — И на войну годом позже остальных ушел, и раньше всех с фронта явился. Я, мол, по демобилизации, с наградами и трофеями. А через месяц, как приехали из уезда дезертиров искать, так он до осени в Кускове у вдов прятался.

— От кусковских наша беда и случилась. Там свое поместье пожгли, и решила местная голота за нас взяться, — сказал Никита Степаныч. — Верховодил уездный большевик Исаковский. Пришли большой толпой. Большевики и говорят: «Указ вышел народу помещиков грабить, вот мы и пришли его сполнять».

— Страшно-то как было, — шепнула Лариса.

— Удивили меня наши сильные мужики. Пришел один Козин. Послушал, как барин с голытьбой ругается, а потом и говорит: «Ну, раз указ такой вышел, делать нечего. Вы уж извините, Владимир Иванович, придется нам вас пограбить». Его двор к усадьбе ближе всех — хотел поскорее от себя беду отвести.

— Ненадолго отвел, — сказал Степан.

— Пошли они уже всей толпой в дом. Владимир Иванович не хотел пускать, его прикладом отпихнули. Он тут же на пороге свалился, потому что и так прежде сердцем маялся. Там он Богу душу и отдал.

— Так все и смотрели? — спросил Назаров.

— Сперва смотрели. Грабить как-то было неудобно. Лишь Слепак да Филька Комаров и Витька Топоров с разной голытьбой по дому шарились. Потом глядим: кусковские уже из барской конюшни лошадей в барские сани запрягают — к себе добро увозить. Мы решили — не оставлять же им. Так что всем миром о себе позаботились. Кусковских в шею, а добро по избам растаскали. Козин, мужик оборотистый, три раза сани до своего двора гонял и батраков пригнал со всей семьей; помогать. Большевик-то уездный над нами смеялся. Ничего себе не взял, стоял в сторонке, руки в боки, и хохотал: «Вот он настоящий сосальный инстит пробудился».

— Социальный инстинкт, — поправил Назаров.

— Вот я и говорю — «соцальный». Конечно, гости кое-что утащили, но наши — больше взяли. Все-то умные, себя не обидят. Один я, старый дурак, приобрел сокровище.

Лариса зарделась густым багрянцем, а Никита Палыч продолжил:

— Я со всеми по дому рыскал, потом отбился, залез в какую-то комнатушку. Открываю шкаф, думал там платьев найти, вижу — Ларька. Забилась, как сова в валежник. И шепчет: «Дядя Никита, вы добрый, спасите меня. С ними же Слепак. Я вам избу мести буду, стирать, только не отдавайте Слепаку». Надел на нее пальтишко мужское из того же шкафа, шляпу на голову натянул. Народ добро грабил, на нас внимания не обратил. Так мы до дома добрались.

— Спасибо вам, Никита Павлович, — тихо сказала Лариса.

— Спасибо, спасибо, — передразнил ее захмелевший старик. — Теперь вот живу сторожем при сокровище. Ей даже по двору днем пройти боязно — вдруг кто увидит, Слепаку скажет. Да еще иногда Филька Комар заглянет. Тот до любой девки охоч. Так что и Ларисе боязно, и нам. А избу она мести не великая умелица. Все больше книги читать. Я специально в Усадьбу сходил, пока там еще комбед не поселился, и для нее десяток взял.

Лариса покраснела, отложив книгу, в которую заглядывала время от времени.

— Барина пограбили, понятно. А дальше что? — спросил Назаров.

— А дальше, Федя, пошли дела уже совсем невиданные. Бар и после Японской жгли. А такого тогда не было. Прошел месяц-другой — вернулся к нам Сенька Слепак. Он это время в уезде с Исаковским провел и весь обольшевел. «Я, — говорит, — темным был, пока с большевиками не познакомился. Теперь — просветленный. Послан я от новой власти новую жизнь вам устроить. Раньше богачи заправляли, а ныне — власть ушла к трудовому народу. Сегодня изберем комитет бедноты — это и есть комбед — и решим насчет хлеба».

На втором этаже барского дома был деревянный выступ с перилами, который сведущие мужики называли балконом. С него видна была вся деревня Зимино. Это обстоятельство сделало балкон постоянным наблюдательным пунктом. Днем удавалось разглядеть, чем народ занят, а ночью — в какой избе окна светятся. Просто так керосин ближе к полночи никто жечь бы не стал. Значит, у людей повод собраться да выпить.

Двое главарей комбеда: председатель Сенька Слепак и его помощник Филька Комаров освежались ночной прохладой, смотрели издали на чужую попойку и тем самым отдыхали от своей. Внизу, на первом этаже, шла привычная гульба. Ухайдакано было уже пять-шесть четвертей самогона, но пир только начинался.

Колька Савельев, пришедший из села в Усадьбу позже других (вообще-то комбедовцы ходить по ночному Зимино остерегались), принес странную новость: Назаров вернулся. Колька никогда вруном не слыл, но ему поверили не сразу. Ведь еще прошлой весной от Степана пришел слух: погиб его приятель.

Поэтому весь вечер говорили комбедовцы о Назарове, вспоминая различные занятные истории, связанные с ним. Наконец Слепаку это надоело, и он пошел на второй этаж, окончательно удостовериться. Почти сразу сзади затопал Филька — ему тоже оказалась невтерпеж болтовня боевых товарищей.

— Здесь он, сволочь, — сказал Комар, тыча пальцем в направлении деревни.

— Здесь, — повторил Слепак, затягиваясь самокруткой.

То ли дело было к дождю, то ли от слова «Назаров», но у председателя комбеда начала ныть правая скула. Видимо, у костей хорошая память.