Газета День Литературы # 97 (2004 9) - Газета День Литературы

Идея зримой духовной силы Ивана наиболее полно выражена в одной прелюбопытной сцене романа. В магазине, что принадлежит турецкому еврею Давиду, Ивана настигает редкая удача: его клиент купил аж шестнадцать курток. По неписаным законам, такое количество купленного товара считается оптовой закупкой. А сие означает, что цена за каждую куртку снижается, а значит — снижаются и комиссионные для "зазывалы". И Давид, и Иван — оба понимают, что развитие такого сценария возможно. Еврей с трудом улыбается. Он, видимо, что-то хочет сказать... И не может... Он мучается, но не в силах скрыть своих мук. Что-то ему мешает удержать "свои" деньги... И он отдает Ивану всё. Сполна. Иван догадывается, что дело здесь не в нем, но с непосредственностью русского человека, далекого от таких страданий, недоумевает: "Не знаю, чем я на него так действую?"

Думается, что это — художественный задаток той силы, которая вызревает в терпении русского народа. Идея этой силы развивается в романе с неизбежной логикой, когда бунт "пассивный" пластично и художественно достоверно переходит в фазу активной и решительной борьбы. Разрешает драму, как водится, финал романа.

Иван живо откликается на очередную беду русского человека.

Девушка Люба. Юная, наивная, подвижная. Такие в светлую пору Советской власти дерзали и строили, пели и смеялись звонко, как дети. А во мраке "общечеловеческих ценностей" Люба, ведомая неистребимой юностью, потянулась к лучам южного солнца. Как мотылек к свету. И обожглась: хозяин магазина, турок Сали, хитростью забрал у нее паспорт и сделал ее фактически рабыней. Изощренное рабство — не в чеченских ямах, а в цивильном "шопинге".

Бесчеловечная система рождает особый тип угнетателя: энтузиастов бесправия. Турок Сали, видимо, смекнул сразу, как только появились русские "поденщики", какой навар можно получить дополнительно от их бесправия. Он пытается с помощью боевого пистолета сломать Ивана, но, получив отпор, отыгрывается сполна на Любе.

Иван лезет в пекло: он, по сути, изгой, посягнул на систему бесправия, на вооруженного угнетателя. Он идет на бой, не сознавая ни опасности, ни плана боя, ничего вообще не сознавая. Он идет, потому что надо. Потому что надо спасать русского человека. Он идет на бой. Как Пересвет. Как Ослябя.

Так случилось, что Иван первым проник в подвальное помещение магазина и обнаружил в ящике хорошо знакомого стола (оттуда Сали вынимал пистолет) паспорт Любы и ТОТ пистолет. Какая-то неведомая сила заставила Ивана взять пистолет и прицелиться в пространство, в воображаемого Сали... Но именно в этот момент в этом пространстве появился Сали, тихо вошедший в помещение через запасную дверь. Какая мистическая многозначность в одной детали! Эта дверь оказалась в свое время спасительной для Ивана и роковой для Сали.

Бушняк тонко и изобретательно "прокладывает" сюжет к психологической "дуэли" двух символических сил. Иван, носитель глубинной, им самим неосознанной идеи стоицизма и бунта, как бы "раздваивается" в этот предельно напряженный миг. Так неизбежно и художественно достоверно возникает феномен "раздвоения личности": между восприятием реальности, которым руководит сознание, и бессознательным — иррациональным, где копятся страсти иного смысла, способные в состоянии аффекта всецело руководить поступками человека. В романе Бушняка эти страсти накапливает беспросветная, кабальная жизнь.

"Раздвоение личности" — феномен, имеющий большую историю в большой литературе. Здесь бездонное пространство для размышления. И не в последнюю очередь из-за того, что уж очень хорош материал в романе. Но, увы, рамки статьи обязывают...

Феномен "раздвоения" так масштабно обкатывался в ХХ веке, что на этом узком смысловом пространстве, видимо, неизбежны пересечения разных творческих опытов, элементов схожести, переклички.

Весьма выразительно в этом смысле некоторое совпадение развязки романа со сценой убийства алжирца героем повести Альбера Камю "Посторонний". Удивительна схожесть психологических состояний героев с невольным, за пределами сознания, убийством. Но именно некоторая одинаковость внешних факторов, как это ни парадоксально прозвучит, полностью снимает упоминание о каком-либо заимствовании. Ибо органичные в своей художественной ткани обе сцены решают совершенно разные мировоззренческие задачи .

Герой Камю — посторонний, не желающий пребывать в социальной ауре общества и утверждающий себя внутренним самоощущением и самодостаточностью. Так, по мнению Камю, человек может противостоять абсурду жизни, ибо любая жизнь — это вообще абсурд.

Иван — тоже посторонний, но только в ауре хищного чистогана. Сам же Иван как личность — из другого мира, из русско-советской истории, планиды высокого замысла и антиабсурда, откуда он временно выброшен, но где живет его живая душа и сокровенные помыслы.

И, тем не менее, перекличка с Камю показалась мне любопытной прежде всего с точки зрения исследования самого романа.

Альбер Камю был, как известно, и философом, и все его литературные произведения всегда рассматривались в контексте его философских идей, главные из которых изложены в двух эссе: "Миф о Сизифе. Эссе об абсурде" и "Бунтующий человек".

Сделаем весьма важную оговорку. Идеи Камю об абсурде человеческого бытия, их претензии на универсальность и онтологичность малопродуктивны для русского самосознания, ибо в своем законченном виде они иронично-агрессивны по отношению к вере, в каком-то смысле аморальны и, что особенно важно для русского человека,— эти идеи не "сострадают", а являют собой типично западную рафинированную интеллигентщину в виде орнаментального блуждания ума. Поэтому мне показалось весьма плодотворным для аналитической работы с романом воспользоваться только малым, частичным совпадением абсурда нашей нынешней жизни с идеями "Мифа о Сизифе" (1941), написанного Камю во время фашистской оккупации Франции и во многом созвучного реализму периода нынешней либеральной оккупации в России. Иначе говоря, совпадения "Стамбульского зазывалы" с "Мифом о Сизифе" не мировоззренческие, а ситуационные : схожая историческая ситуация.

С учетом этой важной оговорки оказалось возможным использовать терминологию Камю: "абсурд — стоицизм — бунт" в соответствующей идейной связке. Эта "проекция" показалась мне достаточно убедительной для анализа романа Бушняка. Но в этой связи может возникнуть вопрос: а не заимствовал ли Бушняк идеи Камю? Вопрос, полагаю, абсолютно праздный. Как я пытался показать, роман Бушняка — совершенно органичное художественное произведение со своей, принципиально отличной от Камю и очень русской по сути идеей.

Но как бы там ни было, бунт героя в романе идет дальше. Он становится пророческим и уже истинно традиционным бунтом русского человека, преодолевшего высотой помыла абсурд жизни. Иван выстрелил и убил турка Сали. Однако весь пафос романа убеждает нас: Иван убивал не человека другой национальности, а угнетателя.

Строго говоря, такой итог закономерен — бунт, вызванный стоицизмом, с неизбежной логикой движется к борьбе решительной и бескомпромиссной. В этом проявляется, если угодно, русская философия освобождения, не блудливым умом писанная, а начертанная, как катехизис, драматической историей православно-советской России, искушаемой всегды тайным и явным врагом. Бунт в широком смысле — это историософия СВОБОДЫ России — борьбы с внешним и внутренним врагом.

Еще одна необходимая оговорка. Русофобы с каким-то особым усердием цитируют слова Пушкина о русском бунте, "бессмысленном и беспощадном", особо смакуя слово "бессмысленный". Ну, понятное дело, какой же смысл могут иметь "дикари без общечеловеческих ценностей", кроме страсти к разрушению? Мы имеем дело с банальной спекуляцией. Пушкин высказался о бунте после знакомства с историей восстания Пугачева. И в этой фразе, как и в любой пушкинской, всё мудро и просто: бунт бессмысленный, ибо обречен. До 1917-го именно так и было. При этом любой бунт всегда был принципиально осмысленным, что и составляет суть русского бунта, — люди не задумываются о конечной победе, их победа — в самом факте протеста, в осмысленном ощущении СВОБОДЫ от угнетения.

Иван убивает угнетателя. Всё, однако, не так просто в романе. Крайний драматизм сцены приводит, как было сказано, к раздвоению личности героя. Эффект этой сцены — в тончайшей модуляции двух психологичеких начал, в деликатном осязании смысла: выстрелил не Иван, сознающий и ответствующий, а его бунтующее, символическое бессознательное, ухнувшее в абсурдное пространство, как залп "Авроры". Иван — "не сознающий". А следовательно, не подсудный. В судебной медицине это квалифицируется как "состояние аффекта". Иными словами, угнетателя убила не личность, а, образно говоря, идея бунта и протеста. В романе эта сцена приобретает, таким образом, философское и пророческое звучание ОСВОБОЖДЕНИЯ.