За синей птицей - Ирина Нолле

— Расстреливать?.. — Мышка покачала головой. — Ты не расстреливать должна, а перевоспитывать.

Меньше всего Марина ожидала такой реплики.

— Почему же это я должна кого-то перевоспитывать? — с любопытством спросила она.

— Потому что грамотная, книжки вон читаешь, — убежденно ответила девочка. — Расстреливать — это каждый дурак может, а ты вот попробуй перевоспитай! Чему вас в вузах да в комсомолах учат?..

— Да брось ты, Мышка! Чего привязалась к человеку? — вмешалась Рыбка. — Мало тебя перевоспитывали, что ли? Надоело по самые уши про это перевоспитание слушать. Вот отправят нас в колонию, там и начнут воспитание. Знаешь, — обратилась она к Марине, — для нас какую-то детскую колонию ремонтируют. Мы в ваш лагерь случайно попали. Везли в одно место, а привезли в другое… Говорят, там немец бомбил, что ли…

— Да, да, я тоже что-то такое слышала, — рассеянно сказала Марина, думая о том, что сегодня она уже второй раз слышит слова, выражающие какую-то претензию к ней, Марине, словно она и в самом деле должна была делать в жизни нечто большее, чем делала до сих пор. Гусева говорила о «чистеньких и честненьких», эта девчонка — о грамотных.

— Начальничек говорил, там в колонии по зоне речка протекает, — продолжала Мышка. — Верно, это здорово, когда — речка?

— Это твоя книга? — перебила подругу Рыбка.

— Книга? Это библиотечная. Здесь много книг.

— А про что она? — Рыбка перелистала несколько страниц. — Чудно как-то называется — «Идиот». Псих он был, что ли?

Марина удивилась легкости, с которой девушки переходят от одной темы к другой, совершенно, по-видимому, забывая о том, что говорилось минуту назад.

— Нет, — ответила она, — он был совсем не псих, а очень хороший человек… Только его не понимали… Он детей любил, — добавила она.

— В детдоме? — доверчиво спросила Мышка, и ее черные глаза мягко засветились. — Если он в детдоме работал и ребят любил, значит, хороший. А то ведь там такие ведьмы попадаются — не хочешь, а сбежишь…

— Он не работал в детдоме… Это книжка про старое время. Еще до революции. Он был князем…

— Помещиком, — уточнила Рыбка. — Что это ты такие книжки читаешь — про князей? Других здесь, что ли, нет?

— Это очень хорошая книга, — сказала Марина, — и князь этот совсем не был психом, как ты говоришь. И не помещик он вовсе. Он был очень честным и правдивым человеком, правду любил и людей жалел. Сначала над ним смеялись, а потом его многие полюбили.

— А потом? — Серые, в темных ресницах глаза Рыбки выжидательно смотрели на Марину. — Что с ним потом было?

— А потом он очень заболел и действительно сошел с ума.

— Довели, значит, — убежденно сказала Рыбка и протянула Марине книгу. — Вот тебя сегодня эта староста тоже доводила, — неожиданно добавила она. — Как только ты стерпела?

— Подлюга… — произнесла Мышка и поджала губы. — Ее за одно это стоило в колесо скрутить. Кого сватать надумала! Мы про этого Мишку-парикмахера сразу узнали — нам о нем уже все доложили.

Марина удивилась:

— Когда вы успели? Да и зачем вам это нужно? Я здесь уже месяц, а понятия о нем не имею, да и не хочу иметь.

— Тебе не положено, а нам положено, — загадочно ответила Мышка. — Была бы ты воровкой, мы и о тебе сразу бы все узнали.

— Так ведь он не вор, сами говорили…

— Выдает себя за вора, а это тоже не положено. Ша, пацанки! Векша идет! Давай, Мариша, садись на свое место и помалкивай… Мы сейчас с твоей старостой сами толковать будем, а ты молчи.

В купе вошла рыженькая Векша, пропустила вперед Гусеву.

— К коменданту бежала? — деловито осведомилась у Векши сероглазая Рыбка.

Гусева быстрым взглядом окинула присутствующих. Марина поняла, что староста, по каким-то непонятным Марине причинам, вынуждена подчиниться численному, а может быть, и моральному превосходству противника.

— Она в контору ходила… — пояснила Векша.

— Я и не собиралась никому жаловаться, — сдержанно начала Гусева.

— Ну и ладно, — прервала ее Рыбка, — а вот насчет Мишки-парикмахера… Ты ей растолковала, что и к чему? — повернулась Рыбка к рыженькой.

— Растолковала.

— Поняла она?

У Гусевой лицо пошло красными пятнами. Чувствовалось, что в ней бурлят сейчас все страсти, на которые она только способна, и самая сильная из них — ненависть к этим девчонкам, поставившим ее в самое незавидное положение в глазах Марины.

— Откуда я знала, что он не вор? Что я — в его формуляр заглядывала?

— Брось трепаться, — лениво протянула Векша, — ты здесь не первый день. Это вот она, правда, ничего знать не могла, — кивнула Векша на Марину, — а ты — дай боже, побольше коменданта все знаешь. Что ему от нее надо? Жить он с ней хочет? За кусок сала ты ему ее продать хотела?

Зеленые глаза Векши опять вспыхнули недобрым огоньком.

Не поднимая глаз, Гусева пробормотала:

— Я не о себе беспокоилась, а вот о ней…

— Пожалел волк кобылу, — насмешливо произнесла Векша. — Ну, так как решать будем, пацаночки? Простим на первый раз?

«Простим?! Ну, это уж они много на себя берут! — подумала Марина. — Девчонки сопливые, а воображают бог знает что».

— Бросьте вы все это, — сказала она, — надоело…

— Мы всегда стоим за справедливость, — с важностью произнесла Рыбка. — А ты, староста, запомни: ее оставь в покое и все эти шуры-муры свои забудь. А то ведь знаешь…

— Воронова! К начальнику лагпункта! — послышался голос у дверей барака.

Рыбка не успела закончить своих наставлений, запнулась и вопросительно повернулась к Векше. На лице Гусевой появилось выражение такой растерянности, что всем стало понятно — она здесь ни при чем.

— Ну вот, — с неожиданным спокойствием сказала Марина, — напрасно вы, девочки, старались. Кто-то и без старосты успел доложить.

Она встала с постели, поправила волосы.

— Мариночка, — заторопилась Гусева, — даю вам слово — это не я… Это кто-нибудь другой… Я даже и не думала… Давайте я пойду вместе с вами и все начальнику расскажу…

— Перестаньте, — брезгливо сказала Марина, — Взрослея женщина, а юлите перед девчонками… Они о вас завтра же забудут.

— Ну, это еще как сказать, — высокомерно проговорила Мышка. — Мы еще должны узнать, кто это начальничку стукнул… Да и с Мишкой-парикмахером дело не кончено.

— Телогреечку, телогреечку оденьте, — суетилась Гусева, — или вот мою вязаную кофточку…

— Отстаньте от меня! — оборвала ее Марина. — Отстаньте раз и навсегда. А вы, девочки, идите в свой барак. Скоро отбой.

— Подожди-ка, Мариша! — остановила ее Векша. — Ты хоть и фраерша чистой воды, а хорошая девчонка. Не продашь человека. Будем знакомы! Может, и пригодимся когда друг другу.

Она положила руку на плечо черноглазой:

— Вот это — Клава Смирнова. Мышка. А эта — Нина Рыбакова. Мы ее зовем Рыбкой. А меня зовут Лида Темникова, Векша. Потому что я рыжая.

— Воронова! Ты что, заснула, что ли? Собирайся к начальнику!

— Ох, девчонки! — нахмурилась Нина Рыбка. — Посадят ее в кондей!

— Глупости, я ему все расскажу, как было. Ну, а если посадят, то… — Марина махнула рукой и повернулась к выходу из купе.

— А если посадят, слышишь, Маришка? Если он вздумает тебя в карцер сватать, ты ему скажи тогда, чтобы к нам в барак пришел… — Лида тряхнула кудрями. — Пусть на новоселье приходит. Скажи — мы приглашаем кордебалет смотреть.

— Болтаете какую-то чушь, — сердито сказала Марина. — Я через полчаса вернусь.

— А мы проверим… и часок можем подождать, — многозначительно произнесла Векша.

Марина набросила телогрейку и торопливо вышла из купе.

Глава третья

Новоселье с «кордебалетом»

Сырая, холодная тьма придавила бараки — такие же безмолвные и глухие, как эта ночь. Светомаскировка плотно закрывала окна. Лагерь спал. Влагой и сыростью тянуло из-за высокой ограды, где лишь угадывался молчаливый, невидимый в темноте лес. Ни звука, ни огонька.

С левой стороны широкой, плотно утрамбованной дорожки смутно темнели высокие кусты георгинов. Уже умирающие, они все еще наполняли воздух острым и терпким запахом увядающей зелени. Запах этот напомнил Марине что-то очень дорогое, очень далекое, потерянное навсегда.

Если сесть вот на эту влажную скамью и закрыть глаза, то, может быть, воспоминание станет ярче? Может быть, снова почувствуешь на своей руке горячие пальцы Олега? И услышишь его голос?.. Что он говорил тогда, в тот последний вечер? Кажется, только одно слово: «прости…».

Нет, не надо… Она не будет вспоминать. Не должна. Все это было очень давно, в каком-то канувшем в века тысячелетии. А может быть — не было никогда… Лучше бы — не было…