Московский Бисэй - Геннадий Новожилов

– Ее здесь нет. Она там живет.

И он воздел палец к небесам. Не говоря ни слова, Катя зачем-то коснулась кончика его носа, развернулась и пошла. Походка у нее была легкой, даже веселой. Она запустила на ходу обе руки в волосы, подняла их, отпустила; белая копна рассыпалась по плечам.

До Кости долетел ее странный низкий смех.

– Ненормальная, – прошептал он и спохватился: – Это я ненормальный.

Что я ей тут наплел?

Когда влюбленный в призрак режиссер ткнул пальцем в небо, во влюбленной в ненормального режиссера девушке царь-колоколом ухнуло:

“Мой!” И она покинула его, а на душу ее опустился легким туманом сладостный, не встречающийся на земле покой.

Но пришло время расставания с обожаемым мучительным трудом, отнявшим столько сил и наверняка укоротившим жизнь: художники – странное племя самоистязателей.

И вот мы видим Костю в его дурацкой пельменной. Перед ним тарелка с недоеденными окоченевшими пельменями, нетронутый стакан с какой-то сладковатой жидкостью. Костя три дня небрит, уткнулся в истасканную до неузнаваемости книжку Акутагавы.

В полночь, когда лунный свет заливал тростник и ивы вдоль реки, вода и ветерок, тихонько перешептываясь, бережно понесли тело Бисэя из-под моста в море.

У гениального Шурки все получилось: шепот тростника, ив и все такое.

Потом камера проводила несчастного Бисэя под мост и, метнувшись к противоположным перилам, встретила его уже мертвым, с белым, как сахар, лицом, с недоуменно приподнятыми бровями. Тихонько перешептываясь, вода и ветерок бережно понесли тельце Бисэя в море.

Катя, несколько задрав обутые в соломенные сандалии-варадзи ножки куклы, додумалась, будто в водовороте, вращать ее, и получилось удивительно мило, немного смешно, но очень грустно. Недоставало главного – не было ощущения полного, бескрайнего, неземного одиночества.

Костя откинулся на спинку шаткого стула, уставился в одну точку.

Люди входили и выходили, рассаживались, гремели вилками, речь их звучала какой-то неясной музыкой современных композиторов, Косте неприятной и непонятной. Он рылся в себе, листая свою вполне одинокую жизнь, пытаясь отыскать что-либо пригодное, что можно поместить под объективом камеры. И само собою вспомнилось…

В тысяча девятьсот сорок третьем субмарина Королевских ВМС подкралась ночью к итальянским берегам, о ту пору оккупированным вермахтом. Соотнеся время прилива, течение и направление ветра, военспецы спустили на воду солдата в спасательном жилете и с непромокаемым, притороченным к телу портфельчиком. В портфельчике была предназначенная немцам “деза”, а также письмо к солдату отца, некоего сэра Уильяма. Для достоверности, так сказать. Секретные документы утверждали, что войска союзников тогда-то и тогда-то высадятся в Сардинии.

Сделав дело, подлодка отошла мористее и нырнула. И остался “томми” – так называли во время Второй мировой британских солдат – в полном одиночестве исполнять свой долг. Похоже, это единственный в истории случай свершения грандиозного подвига… после смерти. Дело-то в том, что подлодка спустила на воду мертвеца.

Все получилось: немцы выловили страшного вестника и стянули войска на Сардинию встречать десант, тем временем высадившийся… в Сицилии.

Костя долго любовался этой историей, так и эдак обыгрывал ее.

Фантазия рисовала молоденького англичанина в твидовом пиджачке, с прядью прямых волос, при каждом встряхивании головы закрывающей обзор для левого глаза. Костя ясно видел ярко-зеленый стриженый газон, плетеные кресла, столик с чайным обзаведением, а также самоуверенную девочку в матроске и спортивных белых туфлях, своею непрерывной воркотней и ладным тельцем не позволяющую будущему герою уверенно бить по мячу.

– Англичанин! – словно оракул и даже с некоторой акустикой возглашал

Костя. – Скоро война! Скоро беда! Тебе же приуготовано место в пантеоне легендарных героев, прославивших подвигами имена свои! Но ты об этом не узнаешь, и только душа твоя будет знать будущее!

Костя гадал, что бы сказал на это мальчик, боящийся до обморока вида крови. И вдруг роль спасителя тысяч жизней. Ведь сам маршал

Монтгомери не был способен на такое. И чудилась Косте итальянская ночь, прошитая во всех направлениях треском цикад, безвольное, будто спящее тело с белым, печальным лицом, поднятым к близким звездам.

Еще виделась Косте душа этого бесподобного “томми”, летящая рядышком и чуть сзади головы, стиснутой резиновым жабо плавательного жилета.

Но вот слышен прибой – далее пути души и тела расходятся. Душа небольшим кругом почета отдает воинские почести устремленному к победе солдату и уж потом, не сдерживая слез, осиротевшая, плавной дугою поднимается к новому месту жительства.

Разыгравшийся Костя принялся бормотать:

– Это же Бисэй! Как там, дай бог памяти…

Но дух Бисэя устремился к сердцу неба, к печальному лунному свету, может быть, потому что он был влюблен. Тайно покинув тело, он плавно поднялся в бледно светлеющее небо, совсем так же, как бесшумно поднимается от реки запах тины, свежесть воды…

– Чехова читаешь?

Костя покосился. За соседним столом восседал рабочий в оранжевой каске, надетой поверх вязаной шапки. Он приканчивал тройную порцию, и ротовое его отверстие было в сметане.

– А почему вы решили, что Чехова? – удивился Костя.

– Да слышу знакомое что-то.

– А вы что, Чехова любите?

– Не-а! Я постановку видел в театре.

– А как название?

– Точно не помню. Вроде “Дядя Вася” какой-то.

– Может, “Дядя Ваня”?

– Нам без разницы.

– И что же вам понравилось в “Дяде… Васе”? – оживился Костя.

Рабочий, крутя тарелку, собрал указательным пальцем с бортика сметану и, сунув палец в рот, вытянул его чистым.

– Понравилось не понравилось, а вещь сильная. Там этот хрен психованный, дядя Вася этот, шмальнул из нагана в академика. Жалко, что не попал. Говно был академик. Я б его сам пристрелил.

Костя втянулся в интереснейшую беседу: они поговорили еще с четверть часа. Этот неожиданный театрал с надписью на лбу – СМУ и еще какой-то номер – очень Косте понравился. На улице они долго прощались и разошлись совершенно довольные друг другом. Удивительно, как раз во время этой захватывающей беседы Костя вдруг увидел весь до последнего кадра финал своего Бисэя. Он удивился тому, как просто, оказывается, показать романтическую мбуку – одиночество каждого человека в волнах, так сказать, быстротекущей жизни.

Конечно, Шурей, этот великий лентяй, будет выставлять рога, демонстрировать гноящиеся, нанесенные тещей раны души, будет завывать о тщете всего сущего – все для того, чтобы не городить необходимых новых “огородов” взамен уже отснятого и очень красивого финала.

Вскоре работа над фильмом завершилась. Катю старались переманить другие киностудии, предлагали приличные условия, да она вдруг ни с того ни с сего уволилась, вышла замуж за норвежца и с ним укатила, таким образом пополнив королевство еще одним подданным. Костино кино фестивальными тропами попало на родину Бисэя и там – как все неожиданно в наших судьбах! – предложено было для показа в императорском дворце. Просмотрев эту иностранную попытку внедриться в романтику Ямато, их величества умилились, умилившись же, распорядились пригласить создателя фильма в Японию погостить.

И тут волны подхватили Костю и понесли тихонько в океан Удачи.

Получив приглашение через японское посольство в Москве, Костя стал собираться в дальний путь. Злосчастная герань была передана на попечение соседки, квартира оставлена на попечение Шурки, и вот уже аэробус увлекает спящего Костю на восход солнца. Прибыв на место, гость был принят его величеством, все двадцать минут аудиенции промучился, лихорадочно припоминая поведение японцев в исторических фильмах, а при прощании пытался, оперевшись ладонями о колени, кланяться. Выслушав с улыбкой Будды Костины уверения в любви к островной империи, хозяин дома отпустил счастливца с богом. Об этом приеме упомянули газеты.

Некоторое время Костя плескался в неглубоком озерце славы и однажды получил нежданный подарок: ему предложены были отличные условия для длительного пребывания в Японии с тем, чтобы он за это время создал на свое усмотрение что-либо о стране, проза, поэзия и театр которой так близки его сердцу. То был презент от самого микадо.

И вот Костя, словно древний поэт, пустился в скитания по стране, и его юные мечты оборачивались явью прямо на глазах.

– Боже мой, боже мой! – причитал он, сидя над прудом с карпами в цветущем храмовом саду. – Все, что со мной содеялось, – это ж, можно сказать, павший в мои грешные руки бесценный аат!

Однажды, прячась от проливного дождя, он увидел на другой стороне улочки маленькую японку с падающей на глаза челкой. Накрывшись с головой прозрачным плащиком, девочка приставила к невысокой крыше лестницу, чтобы снять промокшую кошку. Притянула ее к себе за лапу, прижала к груди и, спустившись, исчезла за дверью.