Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020) - Роман Кацман

interest», меняется непредсказуемым образом. Например, эмигрантский дискурс, вопреки ожиданиям, зачастую истончается и теряет свою значимость; элементы консервативного дискурса иногда трудноотличимы от прогрессивных; границы сообщества весьма подвижны и зачастую пересекаются с границами международных сообществ, образуемых, например, журналами, публикующими авторов из разных стран. В силу хаотической нелинейности, свойственной культурной и художественной сферам вообще, количественно незначительные изменения в одной части системы, например переезд в Израиль известного писателя или активного журналиста, могут привести к большим изменениям в других ее частях. Высокая степень культурной организации членов данного сообщества способствует высокой структурированности любых новых форм поведения, производимых ими, несмотря на нестабильность этих форм. Таким образом, диссипативность оказывается тем свойством, которое наиболее способствует выживанию (если не эволюции) сообщества внутри хаоса. Следует подчеркнуть, что хаос в данном случае не является внешней для сообщества средой, а служит той системой, внутри которой и из частей которой генерируются все элементы сообщества и его форм поведения и самоорганизации. То есть никакого антагонизма между хаосом и возникающей в нем диссипативной структурой нет, ибо они одно.

Такое отношение между средой и литературным сообществом создает условия для преодоления пантекстуализма, свойственного, с одной стороны, традиционной еврейской учености и литературе в рассеянии и, с другой стороны, постмодернистской культурной парадигме. Для израильских русскоязычных писателей еврейские культура, история, философия и религия не являются больше беспредельной и невообразимой вавилонской библиотекой, а становятся, как за столетие до них для еврейских писателей, эмигрировавших в Палестину и создавших современную ивритскую литературу, живой средой обитания. В их произведениях русская литература проявляет гибкость и культурную приспособляемость, способность производить новые дискурсивные формации в незнакомой геоментальной среде. Культурные объекты, значения и образы выходят из древних текстов и оживают, точнее, вживаются в сознание художников, позволяя и им в ответ вжиться в них. Культура обретает онтологический смысл, сливается с самим бытием, «is getting real» [Barad 2007:189–222], а письмо автора создает «невидимую онтологию социальных объектов» [Ferraris 2014: 36], сливается с актом существования во вновь обретенной культуре как единственной реальности. Такой, в некотором смысле, «материально-дискурсивный», «онтоэпистемологический» [Ferraris 2014: 132–187] или «актуально-виртуальный» [Bryant 2014: 40–46] смысл приобретает в данном контексте понятие реализма.

Целью нового культурного реализма как художественного метода является познание культурной реальности как мира объектов. Он как нельзя лучше приводит в соответствие фрагментарную культуру и фрагментарную литературу [Elias 2004], отвечает потребностям диссипативного литературного сообщества, поскольку, во-первых, направлен на познание нового, незнакомого, неизведанного, кажущегося хаотическим и загадочным мира; во-вторых, склонен к философскому запросу, направленному на высокий уровень культурной самоорганизации и саморефлексии; и в-третьих, он укоренен в реальном, не воображаемом, но диссипативном переживании причастности к существованию здесь и сейчас. Неустойчивый, непредсказуемый, нелинейный характер этого переживания парадоксальным образом служит экзистенциальным свидетельством его реальности в смысле подлинности, искренности и адекватности [Habermas 1984: 275]. Новый культурный реализм оказывается, таким образом, художественным методом в рамках той эстетической концепции, которую некоторые авторы называли «литературой существования» [Гольдштейн 2011: 345–349; Соболев 2008: 391–393]. Ниже я рассмотрю некоторые существенные характеристики, стратегии и тактики этого метода, опираясь на творчество отдельных авторов, однако важно подчеркнуть, что его развитие только набирает силу, и потому данный анализ формирует лишь предварительную картину его нынешнего, весьма неустойчивого, состояния, тем более что речь идет о диссипативном сообществе, состав которого постоянно меняется.

Если реализм XIX века был призван стать отражением реальности, следуя классической научной модели «лабораторный эксперимент – свидетельство – регистрация – подтверждение» [Latour 1993], то новый культурный реализм XXI века является продолжением парадигмы дополненной или распознанной реальности. Реализм 4.0 приходит на смену постиндустриальной «фабрике» идентичностей, символов и симулякров; это своего рода «умная фабрика» культуры, встраивающая классическую «реальность-1» в «интернет вещей и людей», «Internet of Everything», в автопоэзис [Maturana, Varela 1980][7] самоорганизующейся коммуникации людей, артефактов, машин и сообществ. На этой коннекционистской «умной фабрике» искусственные нейронные сети (artificial neural networks) подражают человеческому уму и способны к более или менее успешному самообучению и распознаванию образов и смыслов. В результате идея феноменологической социологии о символической коммуникации всего со всем в пространстве жизненного социокультурного мира [Schutz, Luckmann 1973] наглядно реализуется в науке и ежедневной практике, приращивая к себе ряд новых идей: идею сложной коммуникации «actor – network» в социологии вещей [Latour 1993:142–145; Социология вещей 2006]; идею «витальной материальности» живых и неживых, человеческих и не человеческих тел [Bennett 2010: 2-19]; концепцию «extended» или «embodied mind» [Clark 2008]; идеи спекулятивного реализма и объектно ориентированной философии о том, что реальность есть (непознаваемый) объект.

Независимо от того, представляется ли реальность объектом или разумом, научная модель реализма-4 может быть представлена как «живая система – вычисление – коммуникация – дополненная живая система» или «хаос – порядок – хаос». Поль Рикёр предсказал появление нового реализма в своей концепции тройного мимезиса: префигурация как сеть понятий реальности до встречи с текстом, конфигурация как сеть событий во время чтения текста, рефигурация как новая (дополненная, «умная», интеллигибельная) реальность [Рикёр 1998]. Однако если уже префигурация представляет собой «интернет вещей и людей», то есть коммуникацию всего со всем, то это означает, что мимезис реализма-4 не тройной, а одинарный и единый, пронизывающий все этапы и сферы «времени и нарратива», чтения литературы. Неокультура, в которой «representation is rehabilitated» [Mackay, Pendrell, Trafford 2014b], и есть такой интернет, а мимезис в ней не является больше подражанием, отражением, воплощением идеи или формы в материи, а становится коммуникацией всего со всем, включая когнитивные, физические и кибернетические субъекты, все более сливающиеся друг с другом. В этой ситуации все культурные субъекты стремятся к экзотеризации, если не к унификации, к переходу на общие информационные языки, которые только и могут осуществить коммуникацию всего со всем. Наступает конец «эры подозрительности» [Sarraute 1963] языка и образа, потому что «современная структура репрезентации является продуктом спаянной серии аугментивных концептуальных и сенсорных структур, благодаря которым границы нашего восприятия скорее подвижны и временны, чем фиксированы и непроницаемы» [Mackay, Pendrell, Trafford 2014b]. Описанные процессы затрагивают все больше областей мировой литературы, но такие сложные диссипативные сообщества, как русско-израильская литература, в силу своих структурных и культурных особенностей служат авангардом и своего рода испытательным полигоном реализма-4.

На «умной фабрике» нового культурного реализма особое значение приобретают три его особенности: интеллектуализм, фрагментарность и магизм. Первый, как, например, в писательском и редакторском творчестве Гали-Даны и Некода Зингеров, является уже не столько проявлением метафизического, этического или общественного сознания, сколько прямым следствием «высокотехнологичности», knowledgeableness, свойственной ультрасовременным творческим (производящим и производственным) сообществам, следствием слияния науки, технологии и ежедневных практик, включая потребление высоких