Книга несчастной любви - Фернандо Ивасаки

– Послушай, а если завтра утром мы встретимся на остановке? Раз ты живешь неподалеку, мы могли бы поехать в академию вместе, а?

И из далеких галактик я на полной скорости полетел вниз, сгорая в плотных слоях ее атмосферы, и, обезумев от жара, я выпалил ей: да, без четвери семь на остановке «59-б». И она, улыбаясь, закрыла дверь, не заметив, что в моих глазах переливался слабый неоновый свет созвездий.

Последующие четыре километра для меня, влюбленного, пролетели мимолетно, но, добравшись до своего дома, я понял, в какую затруднительную ситуацию попал: чтобы прийти вовремя без четверти семь, я должен был встать по крайней мере в полшестого; принять душ, сходить за хлебом и позавтракать менее чем за полчаса, выскользнуть на улицу в шесть утра и топать со скоростью десять километров в час. И все это время, несомненно, не потеть и по приходу притвориться, что шел по улице всего лишь несколько секунд. Хотя Лиси не была из тех девчонок, что судили о парнях по их телосложению, мне бы доставило удовольствие, если бы она оценила, ну, в крайнем случае, мою спортивную форму, ведь я уверен, что никто и никогда так не бежал и не ускорялся, как это делал я, движимый единственной целью завоевать ее. Ведь в то утро мне пришлось как угорелому нестись за автобусом, а она криками подбадривала меня из окна. «Ну ты и соня!» – ласково упрекнула она меня, когда я все-таки догнал автобус, оставив позади три квартала.

Мне нравилось ехать вместе с ней в автобусе, нравилось солнечным днем болтать с ней на переменах и провожать ее от остановки домой. Но больше всего мне было по душе повторять с ней темы вступительных экзаменов, и в каждой грамматической категории, в каждом историческом эпизоде или элементе рельефа я маскировал свои робкие признания в любви. Каждый вечер после освежающего душа я садился на свой старенький велосипед и крутил педали, прокручивая в голове факты, формулы и новые стратегии, которые я собирался донести до нее. И лишь тогда я выходил из себя, когда мы повторяли точные науки, ведь я всегда был горе-математиком и ни разу не сразил ее наповал блистательным решением какой-нибудь логарифмической загадки. Для меня единственная желаемая геометрия таилась в ее лодыжках, и не существовало другой, кроме ее мыслей, неизвестной величины, которую мне бы хотелось найти.

«Как ты поступил в университет, не умея извлекать квадратного корня?» – спрашивала она меня раздраженным и одновременно просящим тоном. И тогда я сам на себя накладывал тягостную обязанность читать неудобоваримые математические трактаты с совершенно странной надеждой, что какой-нибудь хромой бес раскроет мне тайны [65] алгебры в обмен на мою бессмертную душу. Поэтому я настаивал, чтобы она не отвечала больше чем на десять вопросов экзамена по математике, убеждая ее в том, что именно так я сам и поступил, когда сдавал приемные тесты. Кроме того, я признался ей, что приклеил на молочный шоколад этикетку с надписью «Арифметика», на флакон с витамином «С» – другую: «Геометрия», а на коробочке со злаками очень яркая с большими цветными буквами этикетка предписывала мне порции «Алгебры». «С таким завтраком, как этот, экзамен ты сдашь», – приободрил я ее. И она приняла подобные уловки с жизнерадостным недоверием, неотразимо морща носик.

В один из таких вечеров, пока я в бессилии бился с бассейном, который опустошался из расчета не знаю сколько литров в секунду, Лиси очень серьезно спросила меня, какое у меня самое сильное желание. «Чтобы ты сдала вступительные экзамены в университет», – ответил я, желая, чтобы она втрескалась в меня по самое не могу. Помню, как она нежно улыбнулась и сказала, что я «очень хороший», но на самом деле она больше всего на свете хотела стать великой балериной, выиграть национальный конкурс в Трухильо [66] и получить работу в какой-нибудь европейской труппе.

«Представляешь, – воскликнула она, взмахнув руками, – я танцую в Париже „Лебединое озеро" или в Вене „Спящую красавицу"?»

Если бы я знал хоть что-нибудь из классического танца, я смог бы себе это представить, но единственное, что мне вспомнилось, был эпизод из диснеевской «Фантазии», где гиппопотамы и страусы скакали козлами под звуки Чайковского. Так что я улыбнулся, чтобы скрыть свое невежество, и продолжил битву с бассейном, который какой-то чурбан пытался наполнить с открытым стоком. Однако, конечно же, не моя тупость мешала решить мне задачу: для Лиси я был только «очень хорошим», а это было почти так же грустно, как если бы она меня назвала «хорошим парнем». Я никогда и не надеялся, что она захочет быть со мной. Она даже не мечтала о каком-нибудь парне, который бы любил ее всю жизнь. На самом деле до этого момента меня вполне удовлетворяло ее желание поступать в университет, ведь тогда у меня, по меньшей мере, оставалась хоть какая-то надежда быть рядом с ней. И сейчас настроение у меня испортилось, ведь если она уедет танцевать в Европу, то у меня не останется никаких шансов.

Тем вечером я вернулся домой с твердой решимостью погрузиться в «Британику» и поглотить все, что только есть в ней о балете; я заперся в своей комнате, обставив себя чашечками кофе, обложившись тетрадями и словарями, и приготовился работать с лихорадочной настойчивостью мечтателей, фанатиков и влюбленных.

Мир классического танца оказался миром очень притягательным, миром, обуреваемым страстями, сотрясаемым ненавистью и приправленным интригами. Развитие самого балета как грациозного танца, искусно исполняемого на пуантах, началось с соперничества Фанни Элслер [67] и Марии Тальони [68], которые в середине XIX века развивали две несовместимые манеры танцевать: по земле и по воздуху. «Качуча» Фанни Элслер была повержена «Сильфидой» Марии Тальони, и с тех пор классические балерины стали сильфидами: – существами воздуха, тончайшими и недостижимыми. Возможно поэтому самые знаменитые балетные постановки были посвящены балеринам, которых хореографы безответно любили: Перро [69] поставил «Жизель» для Карлотты Гризи [70], Мариус Петипа [71] посвятил «Марш невинных» Марии Суровщиковой [72], а Михаил Фокин [73] не нашел ничего лучше, как выразить свою любовь к Павловой [74] через «Лебединое озеро». Что чувствовали эти мужчины, видя, как любимые ими женщины танцуют партии, которые они сочинили для них? И в то утро меня, лихорадочно придумывающего для Лиси балетные партии любви, рассвет застал врасплох.

Пока я страдал по ней, бегая по улицам, покрытым росой, я смирился с тем, что никогда даром не буду нужен Лиси. Но по крайней мере мне хотелось, чтобы она вспоминала меня как друга, который сделал все возможное, чтобы помочь ей стать профессиональной балериной, а не как ужас какой-нибудь, который терзал ее этим чертовым вступительным экзаменом. Я представлял ее танцующей «Ундину» [75], «Эсмеральду» [76] и «Дочь фараона» [77] и чувствовал себя немного «Видением розы» [78].

Всю дорогу в академию я уговаривал ее поехать на Национальный конкурс в Трухильо, я предупредил ее о том несчастье, которое может случиться, если она откажется от балета, и призвал ее навсегда забыть об университете. Лиси слушала меня с выражением немого удивления, которое охватывает пришедших к психоаналитику девственниц, и она жалко пролепетала, что академия стоит дорого, а вступительные экзамены уже оплачены и как, мол, она может поступить так со своими родителями. Столь нелепые оправдания убедили меня, что наконец-то я проник в деликатные области ее души, и тут я решил дать залп из всех своих орудий.

Я начал укорять ее, что она не думает о том, что делает с собой, и ведь именно ее родители должны были поддерживать дочь в ее решении. Я говорил о тех двух годах, что она отдала балету, и заставил ее ответить на вопрос: согласна ли она все свои мечты принести в жертву мрачному кабинету адвоката. Когда мы вышли из автобуса, я пожелал, чтобы сохранилась в ней ее нежная чувственность, несмотря на ждущие ее иски, несмотря на дежурных судей и опознание трупов.

До сих пор только я искал ее на переменах, но в тот день именно она нашла меня, желая признаться, что она в отчаянии, что не хочет поступать в университет и что не знает, как сказать родителям о своем желании стать балериной (она не понимала, что балериной будет всегда, потому что жила танцуя). Неожиданно я понял, что мне впервые предоставилась важная роль в полнометражном фильме ее жизни, и я постарался сыграть ее так, как будто сам шел на «Оскар» за лучшую роль второго плана своей жизни.

Прежде всего я принизил важность вступительных экзаменов, заверив ее, что через несколько лет она станет смеяться над сегодняшними тревогами. Если ее цель – танцевать в какой-нибудь европейской труппе, университет должен был стать временной остановкой. Даже не трамплином, а простой ступенькой. «А если я не сдам?» – хотела она знать. Вот ведь дерьмо! (порой не найдешь иного слова), ведь такой незначительный случай не изменил бы ничего в намеченных ею планах. Никогда прежде звонок с перемены не казался мне столь неуместным, и, прощаясь, я видел, как она ласкает меж пальцев круглую и звонкую монетку моего убеждения.