Похождения Вани Житного, или Волшебный мел - Вероника Кунгурцева

Ваня украдкой заглянул в ворота — от телевизора осталась куча металлолома: лампы, микросхемы, с жутким кинескопом во главе. Чёрный провод лежал, как дохлая змея. Антенна валялась далеко в стороне. Долго Ваня не решался войти во двор, маячил у ворот. И вот в конце улицы он увидал бабушку Василису Гордеевну, рядом с ней, как собачонка, бежал Мекеша. Шагнув во двор, бабушка спросила:

— А чего это у нас тут за помойка?

— Это телевизор, — развёл руками Ваня.

— Ага, — сказала Василиса Гордеевна. — Так я и думала…

Глава 6. Плакун-трава

Ночью Ване не спалось — и во сне проклятый телевизор преследовал его, пытался задушить своим проводом–удавкой. Ваня с криком проснулся — простыня закрутилась вокруг шеи, он высвободился, но уснуть никак уже не мог. Крутился, крутился, полати вдруг показались жёсткими, он уж привык спать на голых досках, а тут никак не мог пристроиться: на спину ляжет — лопатки мешают, на бок — в коленке свербит, на живот лёг — всему телу маетно. Да что такое!

Вдруг Ваня услыхал лёгкие шаги в прихожей, входную дверь притворили, кто‑то сошёл с крыльца, шаги прошелестели по дощатому настилу, вот ворота отворились… Кто это ходит по ночам?! Ваня перелез на печь, соскочил на пол и заглянул в бабушкину комнату: постель разобрана, одеяло откинуто — а бабушки нет… Краем глаза Ваня заметил какое‑то движение за окном… Приник к окошку — бабушка Василиса Гордеевна в ночной рубахе стоит на той стороне дороги, где ряд супротивных изб, круглая луна над трубой светит лучше всякого фонаря, и соседская осина шевелит тёмной листвой. А бабушка приникла к дереву, вцепилась в ствол и что‑то там делает… Ваня глядел во все глаза — но понять никак не мог. Только осина прямо дрожмя дрожит. Василиса Гордеевна спиной стояла, потом повернулась боком — и Ваня увидел: бабушка дерево грызёт!.. Ему даже показалось, что он слышит, как железные зубы скыркают по дереву: скырлы–скырлы–скырлы… Ваня так и обмер. Зубы точит… Это что ж такое?! Знает Ваня, что надо отлепиться от окошка — и бегом назад, на полати. Но не может — будто ноги к полу приросли, а нос к стеклу. Вот Василиса Гордеевна оторвалась от дерева, утерлась рукой, — стружки, что ли, смахивает, — повернулась и пошла к дому. Вот перешла дорогу, ветер подул — и рубаха белая, в горошек, надулась колоколом, вот, Ваня слышит, ворота отворяются… Сорвавшись с места, как вешний ветер, миновал Ваня пространство до печки, мигом забрался на неё, а оттуда перескочил на полати. И замер.

Услышал, как дверь открылась, шаги прошебуршали в прихожей, вдруг тихо стало. Ваня зажмурился изо всех сил и потянул одеяло на голову. Опять шаги послышались, удаляются, Василиса Гордеевна завозилась у себя. Легла?

Эту ночь Ваня не спал — всё прислушивался. Под утро забылся тяжёлым сном — а проснулся от бабушкиного зова:

— Эй, лежебока, всё на свете проспишь — я сегодня пирог с малиной затеяла, твой любимый. Вставай–ко!

Ваня медленно слез со своего места, пошёл умываться: пошоркал лицо, руки, глянул в зеркало — на малого с золотыми волосьями и круглой мордой… Откормила! Что ж теперь делать?..

— Да чего ты там вошкаешься, тютя, иди исти — остынет всё.

— Сейчас, — отозвался Ваня, поглядывая за окно во двор. Бежать? А куда? В больницу? Денег‑то у него ни копейки, как туда добираться? Да и кто там его ждёт… Нюра? Нет, не хочет он в больницу. А может померещилось ему? А может, он неправильно увидел?.. Бывает — смотришь и видишь, только не то видишь. Может, спросить, что она ночью делала? Нет, нельзя. Молчать и быть настороже.

Ваня вошёл в кухню, глянул на зев печи, куда свободно взрослый поместится, не то что малец, на заслонку поглядел, приткнутую рядом, на Василису Гордеевну… Бабушка сидела за столом, пила чай из блюдечка с голубой каёмочкой и заедала пирогом. Пирог, порезанный на куски, лежал на доске, верх из ароматной сушёной малины (сначала бабушка её распаривает, а после уж налёвку делает) притягивал так, что сил нет. Ваня проглотил слюну.

— Чего стоишь? В ногах правды нет. — Бабушкины железные зубы при каждом звуке поблескивали.

Ваня хотел спросить: «А в зубах правда есть?» — да промолчал, сел, стараясь не глядеть на Василису Гордеевну, открыл краник на самоваре, смотрел, как кипяток льётся в стакан, подлил травяного настоя из чайника с голубым цветком на пузатом боку. Чай пил, а пирог не брал. На бабушкино приглашение отнекнулся, дескать, не хочется что‑то.

— Как знашь, — пожала плечами бабушка. — Ишь, нос воротит. Не с той ноги, что ли, встал? Больше приглашений не будет.

Мальчик смолчал, выпил пустой чаёк, опять покосился на раскрытый печной зев — и пошёл копаться в огороде.

По пути в магазин Ваня, предварительно обернувшись на свои окна, не глядит ли Василиса Гордеевна, подкрался к соседской осине — и увидал на коре, выше своей головы, явственные следы зубов. И не только кора была погрызена, а и твердь дерева. Последние его сомнения отпали — не сон то был, не ночной кошмар, а самая настоящая явь. В которой ему теперь предстоит как‑то жить.

Есть Ваня стал малёхочко, как воробей. Он думал, раз Василиса Гордеевна, привезя его из больницы, сразу не… (у Вани даже в мыслях не складывалось в слово то страшное подозрение, которое у него возникло), значит, что‑то не пришлось ей по вкусу. Надо стать таким же, как раньше — есть поменьше, мыться пореже, вот и всё.

Выходит, никакая она ему не бабушка. А кто тогда? Чужая старуха, которая прочитала в газетке про трудягу Ваню из инфекционной больницы — и решила взять себе в работники? Но если она взяла его в работники — то зачем ей его… Или к зиме работы в огороде закончатся, тогда она его и… Но Василиса Гордеевна вовсе не была такой уж любительницей мяса, печёное она любила, картошку во всех видах — тоже, капустку ещё квашеную, а мясцом не увлекалась. Это она обычным мясцом не увлекается, а… У Вани ото всех этих мыслей голова шла кругом и ноги подкашивались. И выходит тогда — никогда не жила здесь его мамка? Он ведь так и не узнал, была ли вообще у старухи дочь. Пианино ей могли просто отдать — как вон телевизор. Старую обувь — тоже. Или приезжала как‑нибудь летом погостить какая-нибудь внучатая племянница из Москвы — и оставила перед отъездом изношенные сандалии, а старухе жаль их было выкинуть, вот и прибрала. А Ваня‑то как радовался — отыскав материнские следы! И почему она запретила ему говорить про мать — потому что ответить‑то ей нечего, и не заикайся, дескать… А он‑то дурак!.. Ваня полол морковь — и капал на грядку горючими слезами. Будет теперь морковь не сладкая, а горькая, как редька, — вот будет бабушке подарочек‑то.

Василиса Гордеевна же за каждой трапезой подкладывала и подкладывала Ване снедь на тарелку, Ваня не съедал ничего, или обратно перекладывал, или положит себе чуток — а ест часок.

— Ну и ну! — качает головой бабушка. — Вот положил так положил — как ведь с полатей поплевал!

Другой раз:

— Тьфу! Смотреть противно, как ты ешь, копается, копается, выбирает, перебирает… Бери большую ложку — и наворачивай!

Но мальчик ел по–прежнему мало, тогда Василиса Гордеевна принялась отпаивать Ваню, потерявшего аппетит, настоями.

— Изурочили, — бормотала она, — как есть изурочили! И какая же зараза добралась до малого?! Ну, я ужо узнаю!..

Бабушка повезла его через весь город к грязноватой речушке, выбрала место побезлюднее и, раздев Ваню донага, принялась макать его с головой в речку. Он подумал, что она утопить его хочет, как кутёнка, и пытался сопротивляться. Но у Василисы Гордеевны не вырвешься. Окуная мальчика в воду, бабушка приговаривала:

— Матушка водица, родная сестрица! Обмываешь ты круты берега, жёлты пески, бел–горюч камень своей быстриной и золотой струёй. Обмой‑ка ты с Ванятки все хитки и притки, уроки и призоры, скорби и болезни, щипоты и ломоты, злу худобу… Понеси‑ка их, матушка быстра река, своей быстриной — золотой струёй в чистое поле, зимнее море, за. топучие грязи, за зыбучие болота, за сосновый лес, за осиновый тын.

Никак старуха не успокоится — тосковал Ваня. Не катаньем, так мытьём хочет своего добиться, не нравится, вишь, ей его худоба… Ничего, думал Ваня, посмотрим ещё кто кого — нашла коса на камень! И ел опять помаленечку.

Однажды, — дело было уже к ночи, — Василиса Гордеевна сказала, что спать они сегодня не будут. Ваня насторожился… А поедут, дескать, в одно место… В какое–такое место? Бабушка не ответила, а велела ему собираться. Ване долго ли собраться — только вот куда это они на ночь глядя? Бабушка накинула пиджачишко, в карманы денег положила, взяла с собой котомку — и они пошли. На последнем трамвае приехали на вокзал… Ваня заподозрил, что Василиса Гордеевна его, отощавшего, хочет вернуть туда, откуда взяла, — в инфекционку, но бабушка купила билеты не на поезд дальнего следования, а на ближайшую электричку. Сошли где‑то на полустанке — никто, кроме них, в этом месте электричку не покинул. «Сороковой километр», — объявил голос по репродуктору, когда они уже соскакивали на платформу. Фонари тут не горели, от полустанка Василиса Гордеевна не пошла через рельсы к посёлку, чьи редкие огни кое–где ещё светились, а поворотила во тьму. Тут один месяц подсвечивал им путь. Шла бабушка уверенно, вроде уж бывала тут. Дорога вела в лес, пройдя по ней какое‑то время, свернули на тропу и двинулись среди тёмных елей, коловших ветками глаза, ударявших то по лбу, то по груди. Ваня спотыкался через шаг. Зачем они идут в тёмный лес?