В морозный день - Юрий Афанасьев

— Вот тебе. Хватит ребятишков смешить. Чем помогла ты мне, чурка-обжора, когда олешки болели? Разве я не кормил тебя вкусным мясом, деревянная башка? — Валякси измочалил идола и, когда тот треснул, одним махом подрубил снизу и пнул полусгнившую чурку в овраг.

Чтобы не попадаться на глаза дедушке, Ундре поспешил на холм и уселся снова на нарты. Валякси пришёл запыхавшийся, сунул под шкуру топор, взял в левую руку хорей.

— Это место, однако, будем называть «Геолог», — не то себе, не то Ундре сказал он и тронул вожжой.

СПАСИБО, ПИОНЕР ДЗЕНЬ!

Дома, как пароходы, дымят и, кажется, плывут куда-то. Окно превратилось в капитанскую рубку. Ундре гуднул и поехал к дому Роговых, у которых из трубы идёт уже не чёрный дым, а весело сыплются жаркие искры.

«Эге, да около дома стоит вездеход, значит, из тундры вернулся Фёдор. Конечно, зачем Аркашке улица, когда он, может, сейчас слушает, как играет на гитаре и поёт Фёдор? А может, Аркашка сам научился играть на гитаре?»

Дедушка Валякси любит послушать песни Фёдора. Геолог смотрит на раскалённую железную печь и тихонько поёт, как будто о чём-то думает:

Вьюга бродит в ночи,Иглы снега в глазах.Нарты снова в пути…На оленьих рогахВ бездну падаю я,Но упрям человек…Кружит, кружит пурга,Заметая мой след…

— В каменном городе жил, — хвалит Валякси геолога, — а тоже умеет песни про тундру придумывать. — Он обращается ко всем пастухам, кто слушает, а потом к Фёдору: — Зачем грустно петь? Вези свою невесту, рядом чум поставим — плясать от радости будешь. Как одному жить? Одного и куропатка собьёт в тундре.

Дедушка называет гитару нарысьюхом — хантыйским музыкальным инструментом, только вместо жил у гитары железные струны. «А как же, если геолог в железном чуме-вышке живёт, значит, и струны должны быть железные» — так рассуждает дедушка. Достаёт свой старенький нарысьюх. Походит он больше всего на короткую широкую лыжину с пятью жилами. Долго крутит колки, подстраивает.

Привычно садится Валякси на пятки, ласково поглаживает на коленях нарысьюх. Играет он двумя руками. Правой по всем жилам отбивает ритм, левой через порожек щиплет каждую в отдельности — звуки протяжные, с завыванием. Валякси прячет хитринки в уголках глаз и бороде, поёт песню про мышонка.

Плывёт мышонок через Обь.Ветер? Что за ветер?Подумаешь, ветер.

«Нарысьюх, нарысьюх», — щиплет дедушка жилы.

От сильного ветраЧешуя из рыбы летит.Подумаешь — чешуя.Подумаешь — рыба.Хале — чайка кружит —Большой халей.Могу и про тебя запевать…

«Нарысьюх, нарысьюх», — щиплет дедушка жилы.

Высоко подняли тебя крылья,Пониже спуститься бы мог.Однако твои глаза вкуснееНалимьей печени.Попробовать хочу.

«Нарысьюх, нарысьюх», — щиплет дедушка жилы.

«Не столько в тебе храбрости, —Подумал халей, —Сколько болтовни».Хал-л-е, хал-л-е, хал-л-е!Крылья в карман положил,Камнем упал в воду,Клюнул мышонка —Только хвостикомУспел тот попрощаться.

«Нарысьюх, нарысьюх», — щиплет дедушка жилы.

Фёдору песня понравилась, но он не всё в ней понял, а хитрый прищур дедушки Валякси говорил: «Всё хорошо: олени хорошо, ездить хорошо, тундра хорошо, но ты, человек из каменного города, чего-то не знаешь, что знаю я. Думай, как понял». В тундре не учат словами, в тундре учатся делать так, как делают другие. Если сможешь, делай лучше. Молчи и делай, на морозе слов много — горлу больно.

Однажды Ундре с дедушкой заглянули опять на буровую вышку в гости к Фёдору. Геолог упорно что-то пытался сделать из ёлки, но топор плохо слушался: то отваливал толстую щепу, то его отбрасывало в сторону. Вокруг собралась толпа, все спорили и советовали.

— Топором-то порезче, не бойся, это ёлка.

— Побольше снизу зарубок, ступенечки подруби.

— Главное, трещину не сделай, так и дерево перерубишь, испортишь.

Валякси взял топор из рук Фёдора и стал молча показывать. Топор и рубил и строгал, как рубанок. Вот и в руках Фёдора он уже не ранил дерево, а стал убирать с него только лишнее.

— Просто целая наука, просто настоящий университет, — смеялся Фёдор и радовался, что у него, как у оленевода, получается хорошая охотничья лыжина…

— Полный вперёд! Стоп! Отдать швартовы! — сколько Ундре ни плыл в своём доме-пароходе по улице, а расстояние до Аркашкиного дома осталось таким же.

Мать возится клюкой в печи, сгребает жар, прикрывает вьюшку.

— Погасить котлы, — даёт последнюю команду Ундре. В дом-пароход одному играть тоже не интересно.

— Аньки, — спрашивает Ундре, — а что такое университет?

Мать подвешивает клюку на гвоздь, задумчиво говорит:

— Откуда я знаю, Ундре, я там не училась. Ту же школу кончала, в которой ты учишься.

— А почему ты не училась в университете, разве тебе закона не объясняли?

Мать глубоко вздохнула, на лбу обозначилась знакомая ямочка.

— Почему не объясняли? Школу я закончила, а кем хотела быть — не стала, — очень грустно улыбнулась мать. — Вот поступишь в университет и расскажешь мне, что там делают.

— А ничего там не делают, — убеждённо начал объяснять матери Ундре. — Там очень много умных дяденек с гладкими головами. Они ходят и записывают: кем ты хочешь быть? А ты кем?

Ундре жаль мать, она часто вспоминает школу, что мало пришлось ей учиться. Любила на сцене танцевать. Мать и сейчас танцует, когда собираются в клубе. Хотела поехать в училище, где учат танцам, да не отпустил отец, дедушка Валякси. Даже учителя не смогли его уговорить. «Несколько лет учиться тело своё кривлять — кому такая польза? — рассуждал он. — Работа разве — кривляться, только разве смешить? Замуж отдам, мужу надо тёплую одежду шить, помогать. Кривляться — такой работы не бывает…»

— Аньки, — снова обращается Ундре, — а кем лучше быть — геологом или оленеводом?

— Не знаю, Ундре, — признаётся мать. — Ты говоришь, как будто школу уже закончил и собрался уезжать.

— А меня несколько раз приглашали на буровую вышку, — похвастался сын. — Все рады, когда я приезжаю к ним.

Ундре с гордостью смотрит на Почётную грамоту. Она висит над зеркалом рядом с грамотой матери. Грамоту Ундре выдали в прошлом году весной. Самый главный геолог выступал в школе, долго говорил, хвалил Ундре, крепко жал ему руку.

Кажется, как давно это было…

Ундре спешил в оленеводческую избушку на выходной день. Он спешил рассказать дедушке, как принимали его в пионеры. Чуть-чуть смеркалось, потемнели коряво-причудливые лиственницы — древние боги. Странное дерево. Притронешься — под рукой хрустнет толстый сук. Будто сухое дерево, а пахнет уже весной, на коре янтарные наплывы — ничего нет вкусней запашистой таёжной серы. Олени бегут дружно; однако тяжело им по рыхлому снегу бежать. Но Ундре этого не замечает, то и дело под малицей он нащупывает галстук, и ему в самом деле кажется, что тот греет. В ушах ещё звенят слова Торжественного обещания, которые он с другими ребятами повторял за старшей пионервожатой…

— Я…

— Я, Наташа Самидова…

— Я, Игорь Петровский…

— Я, Аркадий Рогов…

— Я, Ундре, внук Валякси… вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, торжественно обещаю…

В дружном хоре Ундре казалось, что он только шевелит губами, а слова выговариваются сами по себе. Всё куда-то поплыло: ребята, гости — оленеводы, строители, рыбаки, геологи, когда Ундре увидел перед собой Фёдора. Галстук красной чайкой плавно взмахнул с его рук и мягко опустился на грудь Ундре… А потом были поздравления.

Ундре снова полез под малицу, вдруг испугавшись, что галстук мог развязаться, пока ходил отколупывать серу и лазил на деревья.

Закружила поземка, но Ундре уже успел добраться до избушки. Олени свернулись около нарты клубочком, высунули языки, от которых клубились тёплые облачка. В избушке никого не оказалось, кроме старой женщины — чумработницы, но её нисколько не удивил новый шёлковый галстук. Все оленеводы подвязывают летом на шею косынки: пот вытирать, от гнуса отмахиваться. Ей всё равно, какие косынки — красные, синие или белые. Накрыла она своё лицо цветастым длинным платком, копошится около железной печи. Чумработнице главное — к вечеру приготовить ужин оленеводам. Километрах в двух-трёх от избушки стоят несколько чумов. Пастухи не отходят сейчас от стад, караулят, чтобы волки не подошли. Важенки-оленихи тяжёлые стали: скоро тундра наполнится хорканьем маленьких длинноногих оленят.