Всадники - Жозеф Кессель

Ладони Турсуна еще как-то могли скрывать подергивание его челюсти, но вот дыханием он уже не владел, и оно стало коротким и прерывистым, от чего чапан у него на груди поднимался и опускался все чаще и чаще.

«А я, – подумал он, – я… в это время… оплакивал его и мучился угрызениями совести… и сердце мое изнывало по сыну, погибшему из-за меня… А он, тщеславный, глупый и коварный, всего лишь старался поскорее забыть о своем поражении».

Ладони Турсуна сжались в кулаки, давившие снизу ему на лицо. Он уже не размышлял. Он просто кричал внутренним криком: «Как ребенок, как дурной мальчишка, напичканный мелким тщеславием… Которого надо наказать, выпороть». Турсун сжал свой пояс, пальцем показал на плетку Уроза и приказал, почти не разжимая губ:

– Дай!

Уроз передал ему плеть. Он знал, что не мог не подчиниться. И знал также, что отец будет бить нещадно.

С жадностью схватил Турсун рукоятку плети. С радостью. Наконец-то!

Какую уверенность, какую власть он сразу ощутил, благодаря этой деревянной ручке, зажатой в кулаке, и этой плетеной коже, колыхающейся на конце!

Он подождал, когда плетка кончит качаться. Злость и тоска улетучились. Хлестать по лицу сына должен был не человек, находящийся во власти гнева, а сильный, мудрый, справедливый мужчина…

Неожиданно, вместо того, чтобы отвернуться, наклониться, увильнуть от ударов, лицо это вытянулось вперед, навстречу ударам плети. Турсун увидел на нем страстное, беспощадное нетерпение. «Бей, – говорили глубоко посаженные в орбиты глаза на изможденной, похожей на череп, маске, – бей скорее! Чтобы я знал после этого, что я сделаю сам!»

Плетка висела в руке у Турсуна, слегка покачиваясь. Он подумал: «Он или попытается убить меня, или сделает усилие и стерпит… В любом случае, если я ударю, между ним и мной все будет кончено. Я полагал, что он погиб, а он вернулся… Но вот если ударю, возврата не будет».

Турсун взял плеть обеими руками и внимательно осмотрел, что было у нее на конце.

– На ремне навсегда сохранится след от камня, убившего безухого пса, – объяснил Уроз.

Он закрыл лицо руками. Чтобы укрыться? Чтобы спрятать следы страха? Он и сам не знал.

Воцарилось молчание, долгое молчание. Турсун медленно встал, приблизился к Урозу, положил ему на плечо свою тяжелую руку и, бросив плеть сыну на колени, произнес:

– Свою я больше не ношу, ты заметил?

– Не мне спрашивать у тебя причину, – ответил Уроз.

– Ты прав, – согласился Турсун. – Но пришло время сказать тебе об этом.

Его могучая рука еще сильнее оперлась на исхудалые, острые кости сыновнего плеча, и шумное дыхание коснулось лба Уроза:

– Я больше не имею права носить плетку, – признался Турсун, – потому что, будучи Главным Конюшим, отвечающим за всех лошадей, я загнал безупречного молодого скакуна, лучшего из всех принадлежащих Осман-баю, которому я служу.

Турсун почувствовал, как вздрогнул Уроз, и услышал его шепот: —Ты?

– Я, – ответил Турсун. – На нем я выместил злобу на себя, злобу за мою огромную вину.

Тут Турсун так надавил ладонями на плечи Уроза, что, несмотря на попытку того упираться, его спина прогнулась. Взвешивая каждое слово, он продолжал:

– Слушай, Уроз, слушай меня внимательно. Человек, достойный этого имени, но совершивший самую ужасную несправедливость в момент ослепления от ярости может вспоминать об этом с высоко поднятой головой, если он признался в своей вине перед Всемилостивейшим Аллахом, а главное – перед самим собой. Но никогда не посмеет заглянуть в свое сердце, в свою душу тот, кто доводит до конца заранее задуманную и рассчитанную, а потом хладнокровно исполненную несправедливость.

Турсун с трудом выпрямился. Старые кости его хрустели в суставах. «Словно с чарпая утром встаю», – подумал он и произнес:

– А теперь, Уроз, напряги весь свой рассудок. Тебе самому придется вершить правосудие.

– Мне? – воскликнул Уроз.

– Да, – ответил Турсун. – Я передаю эту обязанность тебе.

– Но зачем же нарушать обычай? – спросил Уроз.

– Даже если бы я целый день слушал твой рассказ, а потом еще один день рассказ Мокки, хозяином истины все равно остался бы ты.

– Истина, – протянул вполголоса Уроз.

– Когда ты услышишь ее, предупреди меня, – сказал Турсун.

Тяжелые, морщинистые веки упрятали его взгляд. Дыхание его стало неслышным.

Уроз налил чашку, но отпил только глоток. Холодный чай… безвкусный… поднос липкий от остатков еды… «Я получил то, что хотел, – подумал Уроз. – И даже больше. Что может сделать со мной правосудие? Во-первых, какое правосудие?» Он прислушался к ровному журчанию ручья. Слушал его долго. Не совсем зажившая культя причиняла ему боль. Он выпрямил эту ногу, подождал, когда боль утихнет, снова согнул. И посмотрел на Турсуна:

– Прикажи привести его.

Но еще никакого решения не принял.

Заскрипел замок на двери. Порция свежего воздуха ворвалась в подвал с застоявшимся тяжелым запахом кожи. Старшина саисов, Аккуль, появился в двери и крикнул:

– Настало время суда!

Чтобы подняться, Мокки пришлось опереться руками о землю, – до того он ослаб. Голова у него кружилась, словно он вдруг оказался на краю пропасти. Головокружение прошло, когда он встретил взгляд Зирех. Та вся съежилась от страха. Мокки почувствовал прилив силы, необходимой, чтобы спасти ее.

– Тебе бояться нечего… – заметил он. – Зовут меня одного.

– Не приближайся ко мне, не приближайся, – крикнула Зирех. – Пусть твое невезение остается при тебе. Ты и так много зла мне причинил. О почему, ну почему нельзя вырвать из времени тот день, когда я тебя повстречала!

– Мне казалось, – сказал Мокки тихим, спокойным голосом, – что я тебе нравился и что ты была мне другом.

– Я тебя считала другим человеком, – возразила она.

Во дворе светило теплое солнце. На деревьях дозревали плоды. В арыках пела вода. Для Мокки же все имело запах смерти. Но не той, которой он ждал от приговора Турсуна. А той, что поселилась в его груди.

Турсун и Уроз сидели все там же. Между ними стоял поднос, принесенный Рахимом, со свежим чаем, чистыми чашками и новыми лакомствами.

Аккуль и три саиса провели Мокки через внутренний двор к краю галереи и поставили его перед Турсуном.

– За нами шли люди, о Турсун, – сказал Аккуль. – Можно я их впущу?

– Нет, – отвечал Турсун. – Это дело семейное. А вот вы оставайтесь. Будете свидетелями.

Турсун наполнил рот чаем и шумно выплюнул его. Ему просто хотелось прополоскать горло. Затем он торжественно произнес:

– Будете свидетелями: я передаю Урозу, единственному сыну моему, право судить дела нашего рода. Его закон будет моим законом.

Сказав это, Турсун спустил взгляд на ковер у своих ног и застыл неподвижно. Саисы повернулись к Урозу.

А тот разглядывал Мокки и удивлялся, что он такой грязный, весь в лохмотьях. Он уже забыл, что всего несколько часов назад был так же грязен, и что на нем были такие же лохмотья. Он потрогал пальцем свою гладкую щеку, ткань своего нового чапана. Он всегда очень следил за собой и за своей одеждой. К Мокки он не испытывал никакой жалости… Голова понурая, опущенная… руки свисают как плети… «Пугало… или висельник», – подумал Уроз с отвращением.

Тишина, – с журчанием воды в качестве одного из ее элементов – казалось, установилась навеки. Один из саисов не выдержал и шевельнулся на своем месте. От скрипа подошв его сосед вздрогнул и шумно, словно икая, набрал в легкие воздуха. В Уроза проникло, его подхлестнуло тревожное ожидание этих людей, охранявших заключенного. Еще острее ощущал он властное нетерпение, которое исходило от неподвижно застывшего Турсуна, ощущал всеми фибрами своего тела. Уроз почувствовал, что не может дольше оттягивать вынесение своего приговора. Но какого приговора? Он так же не знал этого, как и все остальные.

Уроз пристально смотрел на Мокки и думал: «Все ждут, затаив дыхание, какова будет твоя судьба. А ты, ты…» В нем вспыхнула дикая ненависть к этому человеку, над которым он имел власть казнить или помиловать, а тот, похоже, и не очень боялся. «Посмотрим, как ты поведешь себя, когда узнаешь», – подумал Уроз. И приказал:

– Подними голову!

Тишина стала еще напряженнее. Звук воды в фонтане перестал быть ее частью. Теперь она текла, звенела, следуя своим законам, подчинялась только своей собственной судьбе.

Лицо Мокки теперь было видно всем: грязная маска, лишенная какого-либо выражения. Грязь словно проникла в глубину его глаз. Они приняли такой же цвет и превратились в такую же грязь. Эти два пятнышка из грязи, уставившиеся на Уроза, казалось, не узнают и даже не видят его. А он вдруг вспомнил, каким невинным, доверчивым, дружелюбным был в детстве так красивший его взгляд Мокки. И тут Уроз испытал смешанную со страхом ненависть к жизни, способной так испортить жизнь человека. А потом подумал: «Так ведь это не жизнь, а я, я один это сделал». Журчание фонтана в его ушах превратилось в грохот водопада. Он уже больше не мог ни о чем думать. В тишине раздался высокий его голос, негромкий и безучастный, словно его заставлял говорить кто-то другой: