Голливудская трилогия в одном томе - Рэй Брэдбери

– А я его нашла!

– А на студии знают?

– Эти сукины дети? Нет! Они никогда не ценят то, что имеют!

– У тебя весь фильм?

– Ага! Когда помру, он отправится в Музей современного искусства. Смотри!

Мэгги Ботуин повернула один из проекторов, прикрепленных к мувиоле, и изображение перешло на стену. Фон Штрогейм с важным видом вертелся и расхаживал вдоль стен, обшитых дубовыми панелями.

Мэгги быстро промотала фон Штрогейма и приготовилась заправить следующий ролик.

Когда она отошла, я внезапно наклонился. И увидел маленькую, не похожую на другие зеленую коробку с кинопленкой, лежащую на рабочем столе среди пары дюжин других коробок.

На ней не было печатной этикетки, лишь чернильный рисунок маленького динозавра на крышке.

Мэгги поймала мой взгляд.

– Что?

– Давно у тебя эта пленка?

– Хочешь ее? Это проба, которую твой приятель Рой закинул мне три дня назад для проявки.

– Ты ее смотрела?

– А ты нет? Студийные дураки уволили его. Что это за история? Никому ничего не сказали. В этой коробке всего тридцать секунд. Но это лучшие полминуты, какие я когда-либо видела. Лучше «Дракулы» и «Франкенштейна». Впрочем, черт, что я об этом знаю?

Мое сердце учащенно билось, коробка в моей руке дрожала, когда я засовывал пленку в карман пальто.

– Симпатичный этот Рой. – Мэгги заправила в мувиолу новую пленку. – Дай мне щетку, и я почищу ему ботинки. Ладно. Хочешь посмотреть единственную нетронутую копию «Сломанных побегов»?[229] А купюры из «Цирка»? Зарубленная цензурой часть из «Приветствуйте опасность» Гарольда Ллойда? Черт, да тут еще куча всего. Я…

Мэгги Ботуин замолчала, опьяненная воспоминаниями и моим неотрывным вниманием.

– Да, думаю, тебе можно доверять. – Она помолчала. – Ну что же это я, все болтаю да болтаю. Ты ведь не затем пришел сюда, чтобы слушать, как старая курица болтает про свои яйца сорокалетней давности. Как получилось, что ты единственный из сценаристов заглянул ко мне сюда, наверх?

«Арбутнот, Кларенс, Рой и чудовище», – подумал я про себя, но ничего не сказал.

– Ты что, язык проглотил? Ладно, подождем. Так о чем это я? Ах да!

Мэгги отодвинула дверь огромного стенного шкафа. Там на пяти полках было расставлено по меньшей мере сорок коробок с пленкой, и на ободке каждой выведено название фильма.

Мэгги сунула мне в руки одну из коробок. Я посмотрел на крупную надпись: «Юные безумцы».

– Нет, посмотри, что написано мелким печатным шрифтом на маленькой наклейке, на крышке, – посоветовала Мэгги.

– «Нетерпимость»![230]

– Моя собственная, непорезанная версия, – улыбнувшись, сказала Мэгги. – Я помогала Гриффиту. Много отличных кусков вырезали. Я, в одиночку, отпечатала то, что было выкинуто. Это единственная полная версия «Нетерпимости», дошедшая до нас! А вот еще кое-что!

Прыская от смеха, как девчонка на дне рождения, Мэгги быстро наклонилась и выложила «Сиротки бури» и «Лондон после полуночи».

– Я ассистировала на съемках этих фильмов или просто подрабатывала. А по ночам печатала купюры из них просто для себя! Готов? Смотри!

Она бросила мне в руки коробку с надписью «Алчность».

– Даже у Штрогейма нет этой двадцатичасовой версии!

– Почему другим монтажерам не приходит в голову то же самое?

– Потому что они юнцы желторотые, а я опытная, хоть и немного ку-ку, – торжествующе пропела Мэгги Ботуин. – В будущем году я отправлю все это в музей вместе с письмом о передаче. Киностудии предъявят мне иск, это точно. Зато и через сорок лет пленки будут в целости.

Я сидел в темноте и в ошеломлении смотрел, как передо мной мелькали ролик за роликом.

– Боже, – не переставая повторял я, – как тебе удалось перехитрить этих сукиных детей?

– Легко! – ответила Мэгги с жесткой откровенностью, как генерал, предпочитающий говорить правду своим солдатам. – Они давят на режиссеров, на сценаристов, на всех. Но им нужен хотя бы один человек, чтобы подтирать за ними, когда они обмочили всех, кто ниже. Поэтому они никогда не трогали меня, хотя всех остальных кроили по живому. Просто они думали, что достаточно любить. И, бог свидетель, они действительно любили. Майер, братья Уорнеры, Голдфиш-Голдвин[231] ели и спали с мыслями о кино. Но этого было недостаточно. Я убеждала их, спорила, боролась, хлопала дверью. Они бегали за мной, зная, что я люблю кино больше, чем они сами. Я проиграла столько же битв, сколько и выиграла, поэтому и решила победить их всех. Один за другим я спасала утраченные эпизоды. Не все. Большинству фильмов следовало бы присуждать премии кошачьего туалета. Но пять-шесть раз в год то сценарист напишет что-нибудь эдакое, то Любич приложит руку, и я это прятала. Так что за все эти годы я…

– Сохранила шедевры!

Мэгги засмеялась.

– Не преувеличивай. Просто достойные фильмы. Некоторые забавные, некоторые слезливые. И сегодня они все здесь. Вокруг тебя, – спокойно произнесла Мэгги.

Я впитывал в себя их присутствие, вдыхал их «призраки», и комок стоял у меня в горле.

– Запускай мувиолу, – сказал я. – Домой я сегодня не пойду.

– О’кей. – Мэгги раздвинула еще несколько дверец над своей головой. – Ты голоден? Ешь!

Я взглянул и увидел:

«Марш времени», 21 июня 1933 г.

«Марш времени», 20 июня 1930 г.

«Марш времени», 4 июля 1930 г.

– Не может быть, – произнес я.

Мэгги замерла на полпути.

– В тридцатом году не было еще никакого «Марша времени», – сказал я.

– Прямо в яблочко! А ты, парень, знаток!

– Значит, эти катушки не «Марш времени», – продолжал я. – Это просто прикрытие. Но для чего?

– Мое собственное домашнее кино, снятое восьмимиллиметровой камерой, переведенное в тридцатипятимиллиметровый формат и спрятанное под надписью «Марш времени»[232].

Я сдерживался, чтобы не броситься скорее к этим коробкам.

– Значит, у тебя тут запечатлена вся история киностудии?

– Назови любой год: двадцать третий, двадцать седьмой, тридцатый! Френсис Скотт Фицджеральд пьяный в столовке. Бернард Шоу в тот день, когда он захватил студию. Лон Чейни в гримерной, в тот день, когда он показал братьям Уэстмор[233], как надо менять лица! А месяц спустя он умер. Удивительный, теплый человек. Уильям Фолкнер, пьяница, но благовоспитанный и грустный сценарист, бедняжка. Старые фильмы. Старая история. Выбирай!

Мой блуждающий взгляд наконец остановился. Я услышал, как воздух с шумом вырвался из моих ноздрей.

15 октября 1934 года. За две недели до того, как погиб глава студии Арбутнот.

– Вот этот.

Мэгги поколебалась в нерешительности, сняла фильм с полки, заправила пленку в мувиолу и включила аппарат.

Перед нами появились входные двери студии «Максимус филмз» октябрьским днем 1934 года. Они были закрыты, но за стеклом виднелись какие-то тени. А затем двери открылись, и из них вышли два или три человека. Посередине – высокий, крепкий мужчина, который смеялся, прищурив глаза, запрокинув лицо к небесам, так что его плечи содрогались от этого веселого хохота. Глаза его превратились в узкие щелочки, так он был счастлив. Он дышал полной грудью, едва ли не последний раз в жизни.

– Ты его знаешь? – спросила Мэгги.

Я заглянул в тесную, полутемную-полуосвещенную пещерку экрана.

– Арбутнот.

Я прикоснулся к стеклу, словно это был магический кристалл, в котором читалось не будущее, а лишь потускневшие краски прошлого.

– Арбутнот. Он умер в тот месяц, когда ты снимала этот фильм.

Мэгги отмотала пленку назад и запустила снова. Трое людей опять, смеясь, вышли из дверей, и в конце концов Арбутнот начал гримасничать перед камерой, в тот невероятно счастливый и давно позабытый полдень.

Мэгги заметила что-то в моем лице.

– Ну что такое? Выкладывай.

– Я видел его на этой неделе, – сказал я.

– Глупости. Ты что, накурился веселящих сигар?

Мэгги прокрутила еще три кадра. Арбутнот поднял голову выше, обратив лицо к обещающим дождь небесам.

А вот Арбутнот зовет кого-то и машет ему за кадром.

Я решил рискнуть.

– В ночь Хеллоуина на кладбище было чучело из папье-маше, на проволочном каркасе, с лицом Арбутнота.

«Дюзенберг» Арбутнота стоял у края тротуара. Босс пожал руки Мэнни и Грока, посулив им счастливые годы. Мэгги больше не глядела на меня, она смотрела только на скачущие, словно через веревочку, черно-белые картинки.

– Ничему не верь в ночь Хеллоуина.

– Его видели еще несколько людей. Некоторые в ужасе убежали. Мэнни и остальные много дней ходили по минному полю.

– Опять глупости, – фыркнула Мэгги. – Что еще новенького? Ты ведь заметил: я пропадаю в просмотровом зале или здесь, где воздух настолько разрежен, что, если подняться сюда, кровь пойдет носом. Вот почему мне нравится полоумный Фриц. Он снимает до полуночи, я монтирую до рассвета. Потом мы впадаем в спячку. Наша ежедневная зимовка заканчивается в пять, мы встаем, сверяя часы по закату. Раз или два в неделю, как ты тоже уже заметил, мы совершаем паломничество в столовую, чтобы за обедом доказать Мэнни Либеру, что мы еще живы.