Мертвые воспоминания - Ирина Родионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Или он заболел бы и сам? Она же вызвала врачей, попыталась…
Раз за разом задавая себе один и тот же вопрос, она словно надеялась, что вырвется из круга, набредет на полузаросшую, стертую временем тропинку, но это так не действовало. Она знала, что нужно сделать — простить отца. Летела в черном космосе, в безвоздушном пространстве, лишенном звуков и людей, летела в себе самой, но в упор не видела этой тропинки.
Нужно отпустить его. Принять, прожить каждый удар и оставить в памяти, но где-то за границами самой Даны. Она же любила на самом деле отца, а он любил ее — и ничего исправить уже не получится, когда один мертв, а другой всеми силами пытается убить в себе последнее человеческое. Он не извинится, не исправится. Дана не решится поговорить с ним, повлиять, помочь ему — она столько ненавидела и боялась, что не хотела воспринимать его, как живого.
Теперь он умер. А она все равно не может простить.
Надо, чтобы душа его успокоилась, и самой Дане от прощения стало легче — выплачется, выговорится, переживет. Принесет ему гвоздики, или розу в шуршащей мерзлой слюде, скажет:
— Папа, я тебя прощаю.
Или обойдется без широких жестов и просто будет дальше жить. Он так ничего и не понял, да. Он наверняка даже не задумывался, правильно ли поступает, не пытался влезть в голову к самой Дане, Але, матери, и сбежал в конце концов, не подарив ей даже шанса все исправить. Она одна, да. Ей снова надо зарабатывать, покупать Але свитера и белые маечки в садик, надо учить мелких быть человеком, не обязательно даже хорошим, но — человеком, и не злиться попусту на Машу, не презирать маму и…
Отцовское лицо мелькнуло справа — он стоял хмурый, но глаза у него были большие и напуганные, такие, какими они обычно становились в конце. Дана не стала ничего ему говорить, кричать или обещать, нет, пока она на такое не способна. Может, просто время не пришло? Нельзя заставить себя простить, надо как-то дойти до этого.
Дана не верила, что время лечит, и в то же время очень хотела на это надеяться.
Горка рухнула за спиной, звякнула льдом, в поясницу Дане ногами врезался какой-то мальчуган и шустро скрылся. Она поднялась, отряхнула брюки и утянула Алю подальше от колес летящих по дворам машин. Сдернула варежку, пощупала ее штаны — так и есть, влажные. Пора возвращаться. Встал рядом с ними Лешка с куском линолеума в руках.
Дана хотела вернуться к Маше и то ли извиниться, то ли плюнуть ей в глаза, что все эти советы от психологов — чушь и бред, но лавочка стояла пустой. И тогда Дана присела рядом с Алей, заправила под шапочку выбившиеся кудряшки и крепко мелкую обняла. Стиснула в руках до скрипа суставов, выдохнула, улыбнулась через силу и вновь подкатившие слезы — это от болезни, это не она такой нытик. Аля с трудом вытащила из объятий руку и, прямо как Маша, погладила Дану по плечу.
— Ну-ну, не плакай, — сказала доверительным шепотом.
— Обними нас, — приказным тоном взмолилась Дана, и Лешка присел к ним, и обнял, и тяжело выдохнул куда-то в пуховик.
Они сидели, обнявшись, и даже будто бы радовались снежной зиме, друг другу, продолжающейся жизни. Хихикала Аля, когда Дана щекотала ее своим дыханием, нервно озирался Лешка — вдруг кто из пацанов заметит. А Дана убеждала себя, что только в детях этих и есть и ее счастье, и ее продолжение, и ее смысл. И даже, быть может, прощение отцу.
Просто не время.
В пустой квартире мигала огнями неразобранная елка. Мать смотрела телевизор, пила крепкий кофе и куталась в одеяло, вязание сморщенной медузой валялось перед ней на полу. Дана отправила Алю переодеваться, подумав, что надо бы натереть ей ноги спиртом, натянуть шерстяные носки. Лешка спрятался за книжным шкафом, предчувствуя новую бурю.
Телевизор бормотал далеким, будто бы с того света, голосом.
Дана вышла перед матерью, встала во весь рост. Мать склонила голову, пытаясь вернуться в телевизор.
— Прости меня, — сказала Дана.
Мать кивнула судорожно и склонила голову еще сильней. Махнула рукой — уйди, мол. И Дана согласно отступила в темноту, пошла за спиртом и носками.
Носки и спирт, вот и вся история.
Эпилог
Все было плохо, Кристина мечтала совсем не о таком: представляла себе грубую кирпичную кладку, чуть покачивающиеся на тонких золоченых нитях холсты, а под ними — разложенную чужую память, мертвые эмоции. Она видела себя в кожаных штанах и длинной белой блузе, чуть прозрачной, летящей, в ярких этнических серьгах, с бокалом шампанского. Им пришлось бы поставить в углу отдельный столик для букетов, всюду звучали бы поздравления, то и дело Кристину дергали бы по вопросам покупки картин, и к концу дня она поехала бы в съемную квартиру у реки на такси, по пути купила бы самую большую банку детского питания для Шмеля, заказала бы пиццу и расплакалась на пороге квартиры от счастья.
Музейно-выставочный комплекс на мечту никак не годился.
Здесь был рыжий свет, персиково-бледные стены, как в школе или поликлинике, вытертый скользкий линолеум. Пышнотелые женщины дергали Кристину за рукав — встань туда, встань сюда, мы сфотографируем на старенький фотоаппарат, чтобы сделать отчет для сайта местной администрации. Собрались волонтеры и их родственники, пришел Виталий Павлович с внучатами и сыном, мелькали смутно знакомые лица, но больше всего было пенсионерок в каракулевых шапках, которые степенно, по-улиточьи ползли от одного полотна к другому, поправляли вязаные воротники и хмыкали. В руках некоторые из них держали по веточке хризантемы или траурные гвоздики.
Кристине хотелось уткнуться лицом в стену и простоять так до окончания, каменной плечами. Она такая вдохновленная, уверенная в себе бежала по весенним ручьям, и каблуки взбивали в воздух водяную пыль, и без шапки ей было так тепло, так хорошо, и пахло свежестью… Зал выделили самый маленький, тесный и темный, в нем воняло прокисшим молоком и только съехавшей выставкой-продажей меда, прогорклого и несвежего.
Включили музыку будто бы с детского утренника, Кристину установили рядом с деревянной трибуной, и женщина-ведущая в блестящей блузке, картавя и заикаясь от волнения, долго рассказывала
