Сезон гроз - Анджей Сапковский

— Мне так кажется.

— Но это вовсе нет так. Объяснений не жди. Мне надоело объяснять. А теперь жалей себя молча, очень тебя прошу. Я сейчас творю, твои стенания меня отвлекают.

Лютик присел на рухнувшую колонну, сдвинул шляпу на затылок, положил ногу на ногу, подкрутил колки лютни.

Вот свечка мигнула, огонь погас,Коснулся и нас вдруг ветер прохладный

И в самом деле подул ветер, внезапный и сильный. Лютик перестал играть. И громко вздохнул.

Ведьмак обернулся.

Она стояла в конце аллейки, между разбитым цоколем неузнаваемой статуи и спутанными кустами засохшего кизила. Высокая, в облегающем платье. С сероватыми пятнами на голове, характерными скорее для корсаков, чем для черно-бурых лисиц. С острыми ушами и удлиненной мордой.

Геральт не шелохнулся.

— Обещала, что приду, — в лисьей пасти блеснули ряды клыков. — Когда-нибудь. Этот день настал.

Геральт не шелохнулся. На спине он чувствовал знакомую тяжесть обоих своих мечей, тяжесть, которой ему не хватало целый месяц. Которая обычно давала спокойствие и уверенность. Сегодня, в эту минуту, тяжесть была только тяжестью.

— Пришла… — агуара сверкнула клыками. — Сама не знаю, зачем пришла. Может, чтобы попрощаться. Может, чтобы позволить ей проститься с тобой.

Из-за лисицы появилась худенькая девочка в облегающем платьице. Ее бледное и неестественно неподвижное лицо все еще было наполовину человеческим. Но, пожалуй, уже больше лисьим, нежели человеческим. Изменения происходили быстро.

Ведьмак покачал головой.

— Ты вылечила… оживила ее? Нет, это невозможно. А значит, она была жива там, на корабле. Жива. Притворилась мертвой.

Агуара громко залаяла. Ему понадобилось время, чтобы понять, что это был смех. Что лисица смеется.

— Когда-то мы могли многое. Иллюзии волшебных островов, пляшущих в небе драконов, видимость огромного войска, приближающегося к стенам города… Когда-то, давно. Теперь мир изменился, наши способности уменьшились… а мы измельчали. Мы уже больше лисицы, чем агуары. Но все же, даже самая маленькая, даже самая молодая лиса способна одурачить иллюзией ваши примитивные человеческие чувства.

— Впервые в жизни, — сказал он через минуту, — я рад, что меня обманули.

— Неправда, что ты все сделал плохо. А в награду можешь коснуться моего лица.

Он кашлянул, глядя на острые зубы.

— Хм…

— Иллюзия это то, о чем ты думаешь. Чего боишься. И о чем мечтаешь.

— Что?

Лисица тихонько гавкнула. И изменилась.

Темные, фиалковые глаза, пылающие на бледном, треугольном лице. Локоны цвета воронова крыла, волнующиеся как буря, каскадом ниспадающие на плечи, блестели, отражая свет, как павлиньи перья, извивались и волновались при каждом движении. Губы, чудесно узкие и бледные под помадой. На шее черная бархотка, на бархотке обсидиановая звезда, искрящаяся и рассыпающая вокруг тысячи отблесков.

Йеннифэр улыбнулась. Ведьмак коснулся ее щеки. И тогда сухой кизил расцвел.

А потом подул ветер, тряхнул куст. Мир исчез за занавесью кружащихся белых лепестков.

— Иллюзия, — услышал он голос агуары. — Все иллюзия.

Лютик закончил петь. Но не отложил лютню. Он сидел на обломке поваленной колонны. Смотрел в небо.

Геральт сидел рядом. Он размышлял о разных вещах. Укладывал в себе разные вещи. Вернее, пытался уложить. Строил планы. В большинстве совершенно нереальные. Он пообещал себе много всякого. Сильно сомневаясь, что какие-либо из этих обещаний он сможет сдержать.

— А ты, — вдруг сказал Лютик, — никогда не хвалишь мои баллады. Сколько я сложил и спел их при тебе. А ты ни разу мне не сказал: «Это было здорово. Хочу, чтобы ты сыграл ее еще раз». Ни разу такого не сказал.

— Согласен. Я не говорил, что хотел бы. Хочешь знать, почему?

— Почему?

— Потому что не хотел.

— Это такая жертва? — не сдавался бард. — Неужто так трудно? Скажи: «Сыграй это еще раз, Лютик. Сыграй "Время рекою"».

— Сыграй это еще раз, Лютик. Сыграй «Время рекою».

— Ты сказал это совершенно неискренне.

— Ну и что? В конце концов, ты ведь и так сыграешь.

— А чтобы ты знал.

Вот свечка мигнула, огонь погасКоснулся и нас вдруг ветер прохладныйТак время рекоюТак дни чередоюНеслышно, незримо затронули нас

Раз мы еще вместе, то что-то же насс тобою связало, пусть даже случайноВедь время рекоюВедь дни чередоюНеслышно незримо несут вместе нас

Нам память о прошлом, дана не на часДороги храним мы в душе безвозвратноХоть время рекоюХоть дни чередоюИх тихо, незримо скрывают от нас

Поэтому милая мы еще разс тобой в унисон пропоем триумфальноПусть время рекоюПусть дни чередоюНеслышно, незримо несут дальше нас[5]

Геральт встал.

— Пора в дорогу, Лютик.

— Да? А куда?

— А не все ли равно?

— В принципе, да. Поехали.

ЭПИЛОГ

На пригорке белели остатки зданий, превратившиеся в руины так давно, что уже полностью заросли. Плющ опутал стены, молодые деревца пробились сквозь разбитый фундамент. Это была — Нимуэ знать этого не могла — древняя святыня, обитель жрецов какого-то забытого божества. Для Нимуэ это были просто руины. Куча камней. И дорожный указатель. Знак того, что она идет в правильном направлении.

Потому что сразу же за пригорком и руинами дорога разветвлялась. Один путь вел на запад, через вересковую пустошь. Второй, ведущий на север, скрывался в густом и темном лесу. Углублялся в черную чащу, тонул в тусклом сумраке, расплывался в нем.

И это была ее дорога. На север. Через печально известный Соичий лес.

Сказки, которыми пытались напугать ее в Ивало, Нимуэ уже совсем не волновали, во время своего путешествия она сталкивалась с чем-нибудь подобным многократно; каждая местность имела свой страшный фольклор, местные страхи и ужасы, предназначенные для запугивания приезжих. Нимуэ уже пугали русалками в озерах, берегинями в реках, вихтами на перекрестках и призраками на кладбищах. Каждый второй мостик должен быть жилищем троллей, каждая вторая группа кривых верб — хатка упыря. Нимуэ наконец привыкла, повседневные страхи перестали быть страшными. Но она не знала, как избавиться от странного беспокойства, охватывающего ее перед входом в темный лес, на узкую дорожку между курганами во мгле или на тропинку среди окутанных туманом трясин.