Гвоздь в башке - Николай Чадович

Король с одинаковым вниманием выслушал и меня, и Вельверде, и девчонку. Ответ его, вернее, встречный вопрос, был на удивление краток и ясен. Последовательно пройдя через две инстанции, он выглядел так:

– Ты враг своих братьев?

– Я враг всякого зла, кто бы ни творил его, – (наш дальнейший диалог я привожу без упоминании роли посредников, что лишь усложнило бы текст).

– Твои братья будут сопротивляться? – Да.

– Говорят, что их оружие способно метать молнии, испепеляющие все живое на расстоянии многих тысяч стоп.

– Шума действительно много, а результат тот же, что и от камня, пушенного из пращи.

– Еще говорят, что звери, на которых вы разъезжаете, неуязвимы.

– Они уязвимы еще в большей степени, чем любой из здесь присутствующих.

– Тогда докажи это.

– Каким способом?

– Лиши своего зверя жизни.

Такого поворота событий я, честно сказать, не ожидал. Неужели в таком святом деле, как спасение человечества, нельзя обойтись без пролития крови? Однако выбирать не приходилось. В предстоящих сражениях будет еще немало жертв – и минотавров, и людей, и лошадей.

– Сам я не могу решиться на такое. Пусть это сделает кто-нибудь из твоих подданных, – я малодушно потупил взор, продолжая, впрочем, держать Вельверде на мушке.

Король жестом подозвал к себе здоровенного детину, сплошь обвешанного золотом и утыканного перьями, не иначе как генерала, и что-то шепнул ему на ухо.

Тот подобострастно кивнул, выхватил у кого-то из воинов дубинку с медным навершием и замахнулся на вороного жеребца – ну прямо Илья Муромец, воздевающий богатырскую палицу на Змея Горыныча.

Однако боевой конь, повидавший на своем веку немало схваток, умел постоять за себя. Увидев бросившегося на него чужого человека, он яростно заржал и вскинулся на дыбы. Индеец, не имевший никакого представления о поведении лошадей, неосмотрительно сунулся вперед и, естественно, угодил под копыта.

Как могли расценить это трагическое происшествие индейцы? Только как сознательную провокацию, допущенную с нашей стороны. Все надежды на успешные переговоры рухнули по вине чересчур норовистого коня.

И тут еще Вельверде показал свою подлую сущность. Воспользовавшись моим вполне понятным замешательством, он метнулся в сторону и выхватил из посоха длинный трехгранный стилет, жертвой которого должен был стать король Уаскар, слишком гордый для того, чтобы спасаться бегством.

Убийства венценосной особы я допустить не мог, ибо это напрочь перечеркивало все мои далеко идущие планы. Но и смерти Вельверде я не желал, а на спуск пистолета нажал только для того, чтобы напугать ретивого жреца.

То, что началось непосредственно после выстрела, под общепринятое определение паники уже не подходило. Это был последний день Помпеи и первый день Страшного суда, соединенные воедино да вдобавок еще окутанные облаком порохового дыма.

Сам я был ошеломлен и напуган не меньше других. Но это было ничто по сравнению с теми чувствами, которые я испытал, узрев результаты выстрела.

Пуля, размером не уступавшая перепелиному яйцу, лишь задела Вельверде (изрядно контузив его при этом) и угодила прямиком в голову королю Уаскару.

Упасть на землю властителю Тауантинсуйу не позволила высокая спинка носилок, но от его лица остались главным образом те самые замечательные уши, украшенные золотыми дисками.

Божественное солнце не смогло стерпеть гибели любимого сына, и с небес на землю обрушился грохот, сопоставимый разве что с извержением вулкана. Вокруг засвистело, завизжало, затенькало на разные лады, и индейцы стали валиться пачками.

Что-то железное цокнуло и по моей кирасе. Понимая, что случилось непоправимое, я обернулся и увидел, что окрестные высоты заняты минотаврами, надо полагать, тайно явившимися сюда вслед за нами. Одни палили из пушек и мушкетов, другие обнажив шпаги, скакали в атаку.

Ко мне приближались трое – Франсиско Писарро, Диего де Альмагро и тот самый солдат, которому Эрнандо де Соте, то есть я, отдал свой мушкет.

И эта неблагодарная скотина еще имела наглость целиться в меня из моего собственного оружия!

Выстрела я не услышал, вспышки не видел, но общее ощущение было такое, словно меня прямо в доспехах швырнули под колеса бешено мчащегося поезда…

Настромо, минотавр

Моему терпению, моему упорству и моим надеждам пришел конец. Хватит, сколько можно… Да и силы иссякали. Душевные, естественно, поскольку других сил, принадлежавших лично мне, давно не имеется.

Я уже совсем не тот, что прежде. Каждая новая смерть уносит какую-то частичку личности, а смертей этих не сосчитать…

Короче, нужно признать, что я потерпел полный крах. Причем сам в этом и виноват. Взвалил на себя ношу не по плечу. Сел не в свои сани. С собственным уставом полез в чужой монастырь. И, понятное дело, наворотил такого, что вспомнить стыдно. Правда, за все ответил сполна и даже через край. Ну кого еще, спрашивается, казнили чаще, чем меня, да притом самыми изощренными способами? Нет других таких мучеников.

Сейчас меня уже ничего не интересует, а в особенности то, куда несут мою измученную душу ветры ментального пространства. В прошлое, в будущее, в никуда – какая разница!

Борьба закончилась, и меня устраивает любой финал. Небытие столь же приемлемо, как и бытие, хотя и одинаково постыло.

Единственное, чего я хотел бы, так это напоследок попросить у людей прощения. Но похоже, что просить уже не у кого…

Я был вышвырнут в реальное пространство без малейших потуг со своей стороны.

Возможно, это было связано с тем, что моя душа достигла некоего предела, за которым род минотавров уже не существовал, и поколение, в одного из представителей которого я должен был вселиться, являлось последним. Если так, то поделом вам, быкочеловеки.

Впервые мне довелось присутствовать при половом акте, оба участника которого были минотаврами (спасибо провидению хоть за то, что я и на сей раз оказался самцом).

Что можно сказать по этому поводу? Да ничего особенного. Скорее даже наоборот – влечение слабое, оргазм копеечный, удовлетворение так себе.

Не те, видно, пошли минотавры. Оскудела порода. Нет уж титанов, сравнимых с Астерием Непобедимым, Александром Двурогим и Эрнандо де Соте. В этом я смог убедиться наглядно, когда запал любовников иссяк и они отвалились друг от друга, как насосавшиеся крови пиявки.

Единственным достоинством дамы-минотавра было довольно смазливое телячье личико. Зато тело ее было измождено, как у инокини, зад размером не превышал пару буханок ситника, а груди напоминали выжатые лимоны.

Пошаливал и быкочеловечий организм, в котором я понемногу осваивался. Ныло под ложечкой, свербело в паху, кололо в сердце, свистело в бронхах, а с головой вообще творилось полное безобразие. Фигурально говоря, это была даже не голова, а мусорное ведро, которое давным-давно не опорожнялось, вследствие чего в нем завелась не только плесень, но и тараканы.