Крепость - Петр Алешковский

Спичка догорела, но он не зашел внутрь, закрыл проход куском толстой фанеры, оседлал велосипед и помчался в хозяйственный магазин. Купил две пачки стеариновых свечей, два фонаря и два десятка батареек. День подходил к концу, пришлось отложить вылазку до утра. Никому не сказал о своем открытии, намереваясь сначала обследовать всё самостоятельно.

Специального опыта подземных путешествий у него не было. Как все мальчишки Деревска, он лазил в каменоломни, но дальше третьего зала, из которого расходились штреки старых выработок, не ходил. В третьем зале, в восьмидесяти метрах от входа, ребята, по заведенной традиции, распивали бутылку портвейна, пустив ее по кругу, усаживались в кружок, освещая высокие своды фонариками, и заводили страшные истории о Таинственном Монахе, Черной Деве, Одноглазой, Обрубленных Пальцах Душителя, Темных Мертвецах и всякой подобной жути, от которой в детстве кровь стыла в жилах. Долго под землей не задерживались, зато, выйдя на воздух, не скрывали счастья, дурачились и смеялись громко, не боясь, что подземельное эхо вызовет камнепад, как пугали их старшие пацаны, вовсю продолжали корчить рожи, уже не казавшиеся страшными на свету – здесь дрожащее пламя от подставленной к подбородку свечи не преображало их лица в маски чудовищных умертвий. Дальше и глубже по штрекам отваживались ходить только туристы-спелеологи, оснащенные строительными касками, шахтерскими фонариками, компасами, веревками и цветными мелками, которыми метили пройденный путь. Его никогда не тянуло в глубину, она не манила – пугала, и в третий-то зал Мальцов спускался лишь дважды, чтобы не прослыть трусом в их лихой компании.

Но теперь всё изменилось, чутье подсказывало, что пещера как-то связана со стеной, с самой Крепостью. Если полость имеет ходы, проточенные водой, он не пойдет далеко, важно было понять, почему замуровали вход в пятнадцатом веке, зачем в советское время его открыли и что так тщательно прятали от людей в послевоенных работах, о которых не сохранилось ни отчетов, ни воспоминаний очевидцев. Как исследователь-археолог, Мальцов был обязан изучить обжитое человеком пространство.

Утром положил в рюкзачок термос со сладким чаем, компас, оба фонаря и упаковку свечей, спички и несколько толстых разноцветных маркеров. Отодвинул фанеру, которой закрывал щель, написал на ней: «Я внизу. Мальцов» и поставил щит так, чтобы надпись можно было прочитать сверху, с отвала. Прошел в сером сумеречном свете, касаясь руками стены, девятиметровый коридор, не включая фонарь, давая глазам время привыкнуть к смене освещения. Коридор закончился, и он шагнул внутрь подземного зала.

Кожа на лице мгновенно отреагировала на смену температуры, по ней пробежали мурашки, он явственно ощутил, как тело натолкнулось на невидимую, висящую в воздухе завесу. Осторожный шаг – и она разошлась в стороны, пропуская его внутрь, и вновь сомкнулась за спиной, отсекла как от верхнего света, так и от верхнего мира. Ощупывая подошвой каждый камешек под ногой, Мальцов сделал несколько шагов. От прикосновения к темноте стало не по себе, он наконец включил мощный фонарь и стал водить фонарем направо и налево, ощупывая лучом расходящиеся от входа стены. Их специально отесали, придав стене вертикаль, на камне остались четкие борозды – следы срубки, убравшей природные неровности известняка. Противоположная стена, не тронутая зубилом, покато поднималась вверх, создавая огромный свод, и смыкалась в вышине со стеной, сквозь которую он сюда попал. Желтый электрический луч метался туда-сюда, схватывая и обрисовывая основные линии и конструкцию, определяя геометрию зала.

Пещера, как Мальцов уяснил, напоминала половину краюхи, мякоть в которой аккуратно выели мыши. Покатый свод в самой высшей точке достигал метров трех или чуть больше и весь был разбит косыми трещинами, но нависающих в вышине, готовых оторваться блоков он не заметил. Пол был чистый, без следов обвалов, весь в натеках спрессованной, слежавшейся глины. Темно-коричневые плиты не вызывали опасения, залегшие давным-давно морщины породы добавляли покойную суровость огромной полости, как добавляют суровости и уважения морщины на лице пожившего старика. Проточенный водой зал казался прочным, сработанным на века, человек лишь попытался приспособить вечное место для своих нужд, но, похоже, смиренно отступил или просто отказался от него за ненадобностью. В скачущем свете фонаря капли, зависшие на своде, вспыхивали и пульсировали, как далекие огоньки, – на мгновение почудилось, что он смотрит на звездное небо.

В пещере жила глубокая, устоявшаяся тишина. Воздух был пропитан влагой, но никакого ветерка, даже слабого дуновения он не ощутил. Сделал глубокий вдох, задержал воздух в легких насколько смог, будто хотел напиться им, влажная чистота тут же освежила и взбодрила. И не смог сдержать восторга, испытал вдруг нечто схожее с благоговением, словно вступил в сакральное пространство, – так необычно облекло и подчинило его тихое величие места, в котором он оказался. Сердце затрепетало от заполонившего радостного чувства, и померещилось, что нервная усталость и волнение стекли с него на землю, как старая омертвевшая кожа со змеи. Хотелось стоять так вечно, вслушиваясь в мерную капель, срывавшуюся в двух местах с самой верхотуры. Тикающие звуки разбивающихся капель не разрушали, но окрашивали тишину, придавая ей особый оттенок отрешенности, рождая в душе сопричастность бесконечному и безначальному космическому времени, задуманному не для людей. Свод ронял капли воды, и она продолбила в плите пола углубления, эдакие импровизированные ванночки, как бы специально приготовленные для питья тем, кто пожелал бы затвориться в пещере, уйти из суетного мира. Две ванночки соединял узкий желоб, он продолжался и дальше, по покатому полу лишняя влага стекала в горизонтальную щель в стене. Такие щели спелеологи называли «шкурники» – в узкие норы можно было протиснуться только ползком, обдирая и спину, и живот, ход мог либо привести в новый зал, либо не пустить посетителя далеко. Шкурник служил водоотводом из большой пещеры, указывал на то, что открытая Мальцовым пещера могла быть частью подземного комплекса и, скорее всего, имела связь с каменными выработками в девяти километрах к северу, в которые он лазил в детстве. Но лезть в щель не было его задачей, он продолжил осматривать пещеру и вскоре обнаружил на сводах следы копоти. Те, кто побывал здесь до него, пользовались явно не электрическим светом.

Мальцов читал, что в подземных полостях бывают скопления углекислого газа – следы факелов убедили, что такой опасности тут нет. Неподалеку от входа он нашел следы кострища, обложенного по кругу камнями, а рядом с ним сколоченную из горбыля лежанку с хорошо сохранившимся продавленным сеном. По обе стороны от входа, с отступом в десять шагов, вплотную к стенам тянулись широкие стеллажи, сделанные из того же горбыля, что и лежанка. Полки стеллажей скрепили катаными советскими гвоздями, обыкновенной соткой. Вскоре он обнаружил обрывки промасленной ветоши, клочки упаковочной бумаги, а под нарами на земле – разбитый патронный ящик. Мальцов пошел параллельно стеллажам и в самом дальнем углу пещеры набрел на россыпь патронов от трехлинейки. Рядом валялся забытый топор и брошенная в спешке гимнастерка из легкой хлопчатобумажной ткани с аккуратно пришитым белым подворотничком. Малиновые петлицы с четырьмя эмалевыми красными треугольниками, называемые в просторечье пилой, и петличная эмблема в виде двух скрещенных винтовок на белом эмалевом кружке указывали на то, что гимнастерку оставил старшина пехоты или погранвойск НКВД, то есть представитель младшего командного состава, которому, похоже, было поручено освободить хранившийся в пещере оружейный склад.

Сразу же всплыли в памяти рассказы о военно-продовольственных запасах, заготовленных органами для партизан на случай подпольной борьбы на территории врага. Такой склад, а точнее следы от него, он и нашел. Песок и бульдозер уничтожили всё, как думалось, навек. Работы, понятно, проводили сотрудники НКВД, придававшие любой операции сверхсекретность, поэтому о пещере и не сохранилось воспоминаний современников.

Первоначальное восхищение давно прошло. Изучая останки схрона, он порядком устал, а потому вылез на поверхность, расстелил на молодой травке около раскопа экспедиционный плащ, улегся на него и подставил лицо пригревающему ласковому солнцу. Тут легче думалось. Пимен Каллистов, основатель деревского музея, рассказывал как-то, что в тридцатые годы органы сперва положили глаз на Крепость, собираясь устроить в ней пересыльный лагерь. Это было б удобно: не в городе, зато совсем рядом, но, видно посчитав затраты, решили, что выгоднее и проще воспользоваться территорией лучше сохранившегося Борисоглебского монастыря. Пересылка просуществовала там какое-то время, а после войны монастырь превратился в колонию для малолеток, прожившую в крепких стенах до самого начала девяностых, когда монастырь окончательно отошел к церкви.