Эмма - Джейн Остен

– Боже! – не слушая ее, продолжала Эмма. – А миссис Смолридж! Ведь Джейн действительно собиралась пойти к ней в гувернантки! К чему могла привести его ужасающая черствость? Заставить ее страдать настолько, что она чуть было не нанялась… Да как мог он допустить, чтобы подобная мысль вообще пришла к ней в голову?

– Эмма, об этом он ничего не знал. Здесь я могу полностью обелить его. Она приняла решение сама, не сказав ему ни слова, – то есть она на что-то намекала, но не говорила об этом как о деле решенном… До вчерашнего дня ее планы оставались для него неизвестны. Как он узнал? Не знаю, из какого-то письма или записки – и именно после того, как он узнал, что она собирается сделать, он решился немедленно открыться дяде, положиться на его доброту и милосердие… короче говоря, положить конец недостойному укрывательству, которое длилось столько времени. Эмма стала слушать внимательнее.

– Скоро, – продолжала миссис Уэстон, – он обещал мне написать. Он сказал мне об этом, прощаясь. И судя по его виду, в письме он намерен изложить мне подробности, которые не может сообщить сейчас. Давайте дождемся его письма. Возможно, оно сумеет смягчить его вину. Наверняка разъяснится многое из того, что неясно сейчас, – и получит извинение. Не будем же к нему слишком суровы, не будем торопиться выносить ему приговор. Наберемся терпения. Любить его – мой долг. Теперь же, когда я успокоилась и удовлетворилась по одному очень важному для меня вопросу, я искренне надеюсь на счастливое разрешение дела и готова верить, что так оно и будет. В обстановке тайны и укрывательства они оба, должно быть, сильно страдали.

– Ему, на мой взгляд, страдания большого вреда не причинили, – сухо парировала Эмма. – Как, кстати, воспринял новость мистер Черчилль?

– Он был весьма благосклонен к племяннику и дал свое согласие почти без колебаний. Подумать только, как все перевернулось в их семье всего за одну неделю! Пока жива была бедная миссис Черчилль, у Фрэнка, полагаю, не было никакой надежды, никакой возможности получить ее согласие на брак… Однако не успели ее останки упокоиться в фамильном склепе, как мужа ее убедили действовать словно наперекор ее желаниям. Какое благо, когда непомерное влияние уносят с собой в могилу!.. Дядюшку не понадобилось долго убеждать: он благословил его.

«Ах! – подумала Эмма. – И если бы речь шла о Харриет, его тоже не пришлось бы долго уговаривать…»

– Все решилось вчера вечером, и сегодня с рассветом Фрэнк отправился в путь. Он заехал в Хайбери, к Бейтсам. Пробыв там некоторое время, он сразу же примчался сюда, но так спешил вернуться к дяде, которому он теперь нужнее, чем прежде, что, как я вам и говорила, не мог пробыть у нас долее четверти часа… Он был очень возбужден… крайне возбужден и взволнован! До такой степени, что показался мне совершенно непохожим на себя прежнего, каким я его знала. Вдобавок ко всему он был потрясен – он и понятия не имел, что она сейчас в таком тяжелом состоянии! И весь вид его показывал, насколько сильны его чувства.

– И вы действительно полагаете, что они сохраняли свою помолвку в полнейшей тайне? Ни Кемпбеллы, ни Диксоны – никто не знал?

При произнесении фамилии Диксон Эмма не могла не покраснеть – слегка.

– Никто! Ни одна живая душа. Он определенно заявил, что о помолвке на всем белом свете знали только они двое.

– Что ж, – сказала Эмма, – полагаю, мы постепенно привыкнем к этому известию, и я желаю им счастья. Но никто не переубедит меня в том, сколь отвратительны действия подобного рода. Что это было, как не нагромождение лицемерия и лжи, шпионства и предательства? Явиться к нам, притворившись открытым и простым, и судить всех нас, находясь в тайном союзе! Всю зиму и весну нас просто водили за нос! Нам-то казалось, будто все мы на равной ноге, мы ничего не скрывали и были честны, в то время как эти двое, вполне возможно, выслушивали все признания, а потом втайне судили и рядили о безвинно обманутых ими жертвах! Пусть же теперь им будет уроком, если они узнали в результате о себе не слишком приятные вещи!

– Я относительно спокойна на сей счет, – отвечала миссис Уэстон. – Я вполне уверена, что никогда не говорила одному из них о другом ничего такого, чего нельзя было бы повторить в присутствии обоих.

– Вам повезло… Единственный лишь раз вы заблуждались – когда решили, будто в нее влюблен один наш общий знакомый, однако своих суждений вы не доверили никому, кроме меня.

– Верно. Но так как я всегда была очень высокого мнения о мисс Ферфакс, я бы ни за что не смогла обидеть ее и не стала бы говорить о ней дурно. Что же касается его – о нем я и подавно не сказала бы ничего плохого.

Тут за окном показался мистер Уэстон, очевидно ожидая, что его позовут. Жена кивнула, приглашая супруга войти, и, пока он шел, добавила:

– А теперь, милая Эмма, прошу вас, говорите и держитесь так, чтобы у него отлегло от сердца, чтобы он сумел испытать удовольствие при мысли об этом браке. Давайте приложим все силы, дабы успокоить его. В конце концов, почти все говорит в ее пользу. Партия не самая завидная, однако, если мистер Черчилль не против, почему мы должны возражать? А для него, я имею в виду для Фрэнка, это, может статься, самый удачный выбор: он заслужил любовь девушки с таким сильным характером и трезвым умом – именно так я о ней всегда думала и до сих пор склонна считать ее таковою, несмотря на одно серьезное отклонение от строгих правил. Но даже в таком положении ее не в чем упрекнуть!

– Совершенно верно! – пылко воскликнула Эмма. – Если бывает положение, когда можно извинить женщину за то, что она думает только о себе, то это положение Джейн Ферфакс… О таких можно сказать словами Шекспира: «Не друг тебе весь мир, не друг – его закон».[9]

Вошедшего мистера Уэстона она встретила с улыбкой:

– Ну и шутку же сыграли вы со мной, честное слово! Полагаю, вы намеревались испытать мое любопытство и узнать, хорошо ли я умею угадывать? Но вы действительно напугали меня. Я уж подумала, не потеряли ли вы все свое состояние! А тут, вместо того чтобы соболезновать вам, приходится принести вам мои поздравления! От всей души поздравляю вас, мистер Уэстон, ведь вам в невестки достанется одна из самых очаровательных и достойных девиц в Англии!

Обменявшись взглядами с женой, мистер Уэстон убедился в том, что Эмма действительно поздравляет его от души; он немедленно воспрял духом. Морщины на его лице тотчас разгладились, голос зазвучал по-прежнему живо и бодро, он с благодарностью крепко пожал ей руку и охотно вступил в разговор – все доказывало, что еще немного времени, и он перестанет считать помолвку неприятной неожиданностью. Его собеседницы пытались своими репликами лишь сгладить растерянность и смягчить его возражения. Ко времени, когда они все обсудили и он снова рассказал Эмме все, что знал, – на обратном пути в Хартфилд, – он совершенно исцелился от тревог и недалек был от мысли, что Фрэнк совершил лучший поступок в своей жизни.

Глава 47

«Харриет, бедная Харриет!» – вот что неустанно повторяла себе Эмма, не в силах избавиться от мучившей ее тревоги. С нею самой Фрэнк Черчилль обошелся очень дурно – очень дурно по многим причинам! Но виной всему было не столько его легкомыслие, сколько ее собственное попустительство, поэтому теперь она так сердилась на него. Неприятная же ситуация, в которую вовлек он несчастную Харриет, делала нанесенную им обиду совсем уж черной. Бедная Харриет! Во второй раз пала она жертвой ее, Эммы, неверных представлений и лести. Мистер Найтли поистине сказал когда-то пророческие слова: «Эмма, вы плохой друг Харриет Смит». Она боялась, что сослужила Харриет дурную службу. Правда, ей не в чем было себя упрекнуть – ни в этом случае, ни в прошлом, – ведь не она одна пала жертвой заблуждения, не она одна предположила наличие таких чувств, которые в иной ситуации, возможно, Харриет и не почудились бы. Харриет признавалась в своем восхищении Фрэнком Черчиллем и в своем чувстве к нему задолго до того, как Эмма впервые намекнула ей на это. Однако Эмма осознавала свою вину за то, что поощряла заблуждение, которое должна была бы подавлять. Не следовало ей подливать масла в огонь! На то, чтобы охладить чувства подруги, ее влияния вполне хватило бы. И теперь ее мучила совесть. Вместо того чтобы загасить пламя, она его раздувала… Ей казалось, что она рисковала счастьем подруги безо всяких на то оснований. Здравый смысл должен был подсказать ей: не следует поощрять в Харриет мысли о нем, ведь вероятность того, что он ее полюбит, ничтожна. «Ах, – добавляла Эмма про себя, – боюсь, здравый смысл – это то, чего как раз мне недостает».

Она была крайне сердита на себя. Если бы не ее гнев в адрес Фрэнка Черчилля, ее положение было бы ужасным. А что же Джейн Ферфакс? По крайней мере, за нее можно больше не волноваться. Эмме хватит и забот о Харриет! Да, больше не нужно беспокоиться о Джейн, чьи трудности и чье нездоровье, несомненно, имели одну причину. Она скоро излечится и от того и от другого. Дни ее горестей и бед позади. Скоро она получит все: и здоровье, и счастье, и богатство… Теперь Эмма понимала, почему Джейн так решительно отвергала ее дружбу. Это открытие объясняло много мелких загадок. Несомненно, причиной всего была ревность – в глазах Джейн она была соперницей! Потому-то и отвергала мисс Ферфакс и предложение о помощи, и заботу. Поездка в хартфилдской карете была для нее, должно быть, пыткой, а маниока из кладовых Хартфилда казалась ядом. Эмма все поняла. И когда немного остыла, успокоилась, не могла не признать, что возвышение и счастье пришли к Джейн совершенно заслуженно. Но вот бедняжка Харриет! Мысли о ней были для Эммы тяжким бременем. Харриет нуждалась в ее сочувствии и утешении. Эмма со страхом думала о том, что второй удар может оказаться для подруги суровее первого. Принимая во внимание куда более возвышенное положение ее нынешнего объекта любви, можно ожидать, что так оно и будет. Судя по очевидно более сильному впечатлению, которое он произвел на Харриет, – как она сдержанна, как владеет собой! – удар будет больнее. Однако Харриет необходимо сообщить горькую правду, и чем скорее, тем лучше. Тут она припомнила последние слова мистера Уэстона: «Необходимо, чтобы до поры до времени вся история оставалась в полнейшей тайне. На этом особо настаивал мистер Черчилль! Он настаивает на такой дани уважения к своей недавно усопшей жене; несомненно, того же требуют приличия».