Здравствуй, Чапичев! - Эммануил Фейгин

— Интересный фантазер, — сказал я.

— Да, конечно, фантазер, — согласился Яков. — Игра эта со словом «человек», конечно, детская игра. Но ты вдумайся в ее смысл, не так уж это плохо, не так по-детски, как кажется на первый взгляд.

Хозяйка внесла ужин, поставила на стол графин с мутноватой жидкостью.

— Пригласи хозяйку, — шепнул я. — Пусть она с нами выпьет.

— Мамаша не пьет, — громко ответил Яков. — Она молоканка. А самогонку, как видишь, держит.

— Так это только для тебя, сынок, — заулыбалась старуха. — Свеклы у меня полная кладовая, вот и приготовила для хорошего человека.

— Выпиваешь? — спросил я Чапичева.

— .Нет, не привык. Ну разве рюмку-другую при случае, это еще бывает. А так, как некоторые, не тянет.

Яков разлил самогон по бокалам. Мы чокнулись за встречу, но выпить не успели. Хлопнула входная дверь, из неосвещенных сеней спросили: «Можно?»

В комнату вошел коренастый, плотный человек, в кожаном пальто реглане.

— Раздевайся и давай к столу, Петр Сергеевич. У меня гость, — сказал Яков.

Петр Сергеевич разделся, повесил пальто и фуражку на крюк у дверей, пригладил двумя руками и без того гладкие, светлые волосы, сел за стол. Бокалов у хозяйки больше не было, и Яков налил ему самогон в граненый стакан. На вид Петру Сергеевичу казалось лет сорок, но губы у него были мальчишеские, припухлые, с капризным, брезгливым изгибом. И относился он ко всему как-то брезгливо — к вещам, еде, питью, словно правоверный мусульманин, попавший против своей воли в дом к иноверцу.

— Выпьем, старший лейтенант, за моего гостя, — предложил Чапичев.

— Я уважаю нашу печать, — сказал Петр Сергеевич вместо тоста. Он выпил, сморщился, его всего передернуло. — Отрава!.. И как ее только беспартийные пьют?

Разговор за столом не клеился. Появление старшего лейтенанта оказалось как-то некстати. Я спросил у Якова, почему он, артиллерист, попал в пехоту?

— Да так вот случилось…

— Скучаешь по артиллерии?

— Скучать вроде некогда. Но конечно, обидно как-то. Столько лет учили меня стрелять из пушки, а когда понадобилось стрелять — пушкаря в пехоту.

— Коммунист служит там, где приказывает партия, — безапелляционно изрек Петр Сергеевич.

— Это верно. Но к пушкам меня все же тянет. Вот недавно мы действовали вместе с пушкарями. Нам артполк придали. Поехал я к ним на огневую, и там такая смешная история приключилась. Ты запиши, тебе пригодится для газеты. Огневая, понимаешь, у них была на берегу реки, а с той стороны мыс. На этом мысе колхозная гусиная ферма. Я было уже собрался идти к командиру полка на его энпе, как вдруг прикатили на гусиную ферму немцы на двух грузовиках. С огневой все как на ладошке видно, прямое наблюдение. Смотрим, выгрузили они деревянную колоду, поставили ее и принялись за работу. Двое начали ловить гусей, а один с тесаком у колоды вроде забойщика: удар тесаком — голова у гуся долой, а туша — в кузов машины. Заготовители, словом. Только я подумал, хорошо бы стукнуть по этим заготовителям, как с энпе по телефону команда: подполковнику, значит, та же самая мысль пришла. Выпустили по ферме три снаряда. Гитлеровцы в машину — и давай бог ноги. А на ферме гусиный переполох. Гогочут гуси, перепугались, бедные. Вдруг на огневой какой-то озорник крикнул, знаешь, есть такая детская игра: «Гуси-лебеди, домой!» Один крикнул, остальные подхватили. Я тоже увлекся, тоже ору: «Гуси-лебеди, домой!» И что же ты думаешь? Поднялись уцелевшие гуси и на бреющем, над самой водой полетели к нашему берегу. Что тут началось на огневой! Хохочут пушкари, за животы похватались, как запорожцы на картине Репина…

— Бойцы животных уважают, — опять с такой же безапелляционностью произнес Петр Сергеевич.

— Гусь — птица, а не животное, — поправил его Яков.

— Все равно: птица или животное…

Яков сдержанно улыбнулся.

— Чего улыбаешься? — строго спросил Петр Сергеевич.

— Смешно.

— Ну-ну!

— А вы на меня не нукайте. Я не в вашей упряжке.

— Ишь ты, какой герой, — зло рассмеялся Петр Сергеевич. Он сам налил себе полстакана самогонки, выпил не закусывая, встал из за стола. — Пойду, дела у меня…

Яков не стал его удерживать. Сказал лишь:

— Все у вас ночные дела, Петр Сергеевич. Вы как ночная птица.

— Сова тоже ночная птица, — многозначительно проговорил старший лейтенант, застегивая на все пуговицы свое пальто. — Но она самая зоркая из всех птиц. И самая полезная. Пока другие языком треплют, она всякую нечисть уничтожает за милую душу.

Петр Сергеевич вяло пожал мне руку, козырнул Чапичеву и вышел.

— Ну и зануда, — произнес вслед ему Яков. — И за что только он на мою голову свалился?

— Воюете?

— С ним повоюешь. Чует мое сердце: если от фашистской пули не погибну, так он меня доконает…

— Это не он хотел Петрухина застрелить?

— Кто ж еще? Весь наш народ воюет с фашистской Германией, а Петр Сергеевич предпочитает со своими сражаться. Ему всюду изменники, предатели мерещатся…

— Так, может, он просто трус?

— Трус? — Яков покачал головой. — По-моему, нет, не трус. Во всяком случае, я не замечал за ним этого. Хотя… Может, помнишь, у Мопассана: «Кто знает, сколько отчаявшейся трусости таится порой в отваге…»

— Да, немного нужно отваги, чтобы обвинить измученного, обессиленного Петрухина чуть ли не в измене Родине.

— Петрухина я ему не дал. А вот одного парнишку, честное слово, хорошего парнишку, не сумел отстоять.

— Как не сумел?..

— А вот так… Тут дело такое было. Отвели нас тогда на отдых: перед этим потрепали довольно крепко. Ну, мы срочно начали приводить себя в порядок, потому что через день-два снова на передовую должны были вернуться. Сам понимаешь, в такое время у замполита самая работа. Верчусь день и ночь как белка в колесе. А тут новая напасть: начальство меня и Петра Сергеевича заседателями в военный трибунал назначило. Я пробовал отбиваться, да разве отобьешься? Поехали. Сели за судейский стол. Разобрали мы в тот день три дела. Насчет первых двух моя совесть чиста. А вот третье дело… Впрочем, дела-то никакого не было. Красноармеец, молоденький такой, лет девятнадцати, не больше, по какой-то причине отстал от эшелона, но в тот же день догнал его. В мирное время отсидел бы он за это на гауптвахте, и все. А тут подвели под закон военного времени, подобрали статью, а она гласит: смертная казнь. А парнишка, я вижу, славный, боевой. На дезертирство не способный. Набедокурил, конечно, но осознал свою вину. Никаких речей в свою защиту он не произносил, только сказал по-солдатски: «Верните мне винтовку, пошлите в бой, а то, что произошло со мной, больше не повторится».