О, юность моя! - Илья Сельвинский

Леська увел ее в свою комнату, где на кровати спал какой-то усатый мужчина.

— Кто это?

— Мой кузен. А ты надолго?

— Ну, как я могу надолго? Скажешь тоже... Сегодня суббота, отец прислал за мной лошадей, а я решила заехать к тебе. Восемнадцать верст для таких коней, как наши, не расстояние.

Елисей разбудил усача.

— В чем дело? — тревожно спросил тот и мгновенно сел на постели.

— Едем.

Гость в одну минуту собрался.

— Гунда! — сказал Леська. — У меня к тебе просьба: довези нас до моря.

— Зачем?

— Ужасно хочется окунуться.

— Хорошо.

На улицу вышли втроем. Хозяин глядел во все глаза:

— Это чья ж такая?

— Потом объясню.

— Аккуратная девочка.

Пантюшка сидел на козлах и читал газету.

— Здорово, Пантелей!

— Здравствуй, если не шутишь, — важно ответил Пантюшка, которому очень не нравилась вся эта затея барышни Гунды.

Все же пришлось поехать к морю.

Леська побежал к волне. Гунда за ним. Что касается усача, то он, не прощаясь, быстро пошел почему-то к при­стани.

Елисей разделся до трусов.

— Будешь купаться? — спросил он Гунду.

— У меня нет купального костюма.

— Ладно. Как хочешь. Я иду в воду.

Леська разбежался и кинулся в зыбь. Здесь он лег на правый бок и поплыл, зорко наблюдая за усатым дя­дей. Когда усач взошел по трапу на борт, Леська повер­нул к берегу. Он размеренно взмахивал рукой и, рассекая пену, шел как миноносец. Над ним кричали чайки, к нему прилипали медузы.

Гунда сидела на берегу и плакала.

— Что с тобой? Гунда?

— Я думала, что ты утонешь.

Неужели она действительно любит его? Леська лег рядом и стал думать о Гунде. Шутки шутками, а девчон­ка всерьез вбила себе в голову, что она его невеста. Ну да что об этом сейчас думать? Впереди по ее счету целых два года. А пока она очень ему пригодилась: среди бела дня увезла на баркасе товарища Сокола.

— Я привезла тебе мороженого. Пантюшка! Неси мороженого.

Пантюшка принес глиняный горшок со льдом и вынул оттуда большой музыкальный стакан, сквозь который видны были желтые, белые и розовые слои сладкого хо­лода.

— Тут сливочное, лимонное и клубничное. Было еще шоколадное, но я шоколадного не люблю. А ложечка где? Пантюшка!

Пантюшка протянул костяную ложечку.

— Где ты взяла костяную?

— Купила у мороженщика. Из костяной вкуснее. Правда? Ты ешь все! Я уже ела.

— Но для меня этого много.

— Ничего.

— Давай так: одну ложку мне, одну тебе. Хочешь?

Гунде это понравилось. Леська проглатывал свою порцию, потом кормил из ложечки Гунду и опять про­глатывал свою. Он глядел на девочку и думал, что сейчас она совершенно похожа на ребенка. Ах, вот что: вместо этрусского хвоста она теперь носила две косички.

— Ты переменила п'рическу?

— А ты заметил? — Гунда покраснела от удоволь­ствия. — Классная дама запретила мне носить «пферде-шванц». Говорит, еще рано. Что она понимает в женщи­нах? «Рано»...

— Постой, постой. А почему за тобой в субботу при­сылают лошадей? Разве ты и летом живешь в Евпато­рии?

— Сейчас — да. У меня передержка по алгебре, а экзамен через месяц, вот я и должна хорошенько подза­няться с репетитором.

Поехали обратно. У ворот стояли Сизов и его жена. Сизов просто сгорал от любопытства.

— Это ваш брат? — спросил он наконец.

— Нет, кое-что получше, — ответила Гунда без улыбки.

Елисей хотел с ней попрощаться.

— Я пойду к тебе. На минутку! — объявила Гунда.

Как только за ними закрылась дверь, Гунда кинулась к Леське на шею.

— Я так по тебе тоскую, так тоскую...

Конечно, она потребовала, чтобы Леська поцеловал ее в губы. На поцелуй она, как всегда, не ответила, но, по-видимому, считала, что таким способом она его при­ручает.

Когда они возвратились к бричке и Гунда уселась на заднем сиденье, Елисей протянул ей руку. Гунда взяла ее и не выпускала.

— Поезжай курц-шагом! — приказала она Пантюшке.

Пантюшка тронул серых, придерживая их изо всех сил. Елисей шел рядом, держа Гунду за руку. Хозяин и хозяйка глядели им вслед. Хозяйка тихонько заплакала.

— А кто у тебя репетитор? — спросил Леська.

— Листиков.

Так вот оно что... Саша — Двадцать Тысяч... Да-а... За Гундой дадут, пожалуй, и больше, чтоб не досталось Каролине Христиановне. В Леське шевельнулось что-то похожее на ревность. Но лицо Гунды было совершенно безоблачно: она ни о чем не догадывалась, как желторо­тый воробышек, на которого смотрит кот.

Прошло две недели. Никто к Леське не приезжал. Он ходил в лечебницу, принимал, здорово живешь, грязе­вые ванны, истратил все деньги, которые дал ему Шуль­кин, и решил, наконец, вернуться в Евпаторию. Что гнало его туда? Неужели тоска о Карсавиной? Но ведь в ком­нате Васены он почти не думал о своем приват-доценте. «Отчего это? — спрашивал он сам себя. — Слабая любовь к Алле Ярославне или сильная к Васене?»Он часто ставил рядом гравюру с изображением Евы и фотографию Васены на пляже и думал, что Васена именно та девуш­ка, с которой Микеланджело писал образ нашей праро­дительницы.

И все же Евпатория тянула его с какой-то магнитной силой. А может быть, действительно притягивал сам го­род, как живой организм? Как близкий друг, — ближе Шокарева? Как любимая женщина — дороже Карсави­ной?

Он шел по Лазаревской, наслаждаясь зрелищем этой улицы.

Вон за морем туманный шатер Чатыр-Дага, вот по правую руку мечеть Джума-Джами, дальше — скверик справа и скверик слева, еще дальше — аптека Якобсона с зеркалом, в котором Елисей выглядит хотя и не красав­цем, но вполне обаятельным мужчиной. «Хорош никогда не был, а молод был», — вспомнил он Пушкина...

9

Как ночь, пронизанная военными прожекторами, Крым был пронизан слухами о наступлении Красной Ар­мии. Газетам, конечно, никто не верил, хотя они ликовали по поводу того, что белогвардейцы якобы высадили де­сант на Азовщине и потеснили красных к самой Каховке. Но вдруг во всех пекарнях появился хлеб. Значит, белые прорвались к Мелитополю. Однако вскоре у пекарен сно­ва зазмеились хвосты. Ясно, что теперь красные потесни­ли белых. Спустя некоторое время очередь раздвоилась: в одном потоке стояли военные, в другом — штатские, причем штатские получали хлеб после трех военных. Это означало, что белой армии совсем плохо: ей уже безраз­лично, что о ней подумает гражданское население.

В пять утра бабушка обыкновенно будила Леську, и они бежали в пекарню, чтобы стать в очередь. Если опо­здаешь, хлеб кончится где-нибудь на второй тысяче. Но очередь сохранится: выйдет на улицу главный с химиче­ским карандашом и напишет каждому на левой ладони номер. Пронумерованные люди разойдутся часов до трех, затем соберутся снова, и опять образуется очередь, но уже согласно фиолетовым цифрам.

Очередь...

Очередь — огромная колония полипов, коралловый риф, охлестываемый уличной стихией. Очередь жила еди­ной жизнью целесообразного организма: она стояла за хлебом.

У очереди три души. Первая — звериная. Тут идет хищная борьба за место под солнцем, а если буквально, то за кусок хлеба.

— Я здесь еще с вечера стояла.

— Может, с прошлого года?

— Тише, тише, граммофон простудишь.

— А ты что за принцесса? Подумаешь! Надела чеп­чик и свирепствует в ём.

— Да, да, чепчик, чепчик!

А то еще и такой разговор:

— Поля! Возьмите мне полфунтика: вы ведь все равно стоите.

Чужое горло:

— Поля, не бери! Поля!

— Пусть только попробует взять! Мы тут стоим с пяти утра, а этот...

Вторая душа у очереди — рыбья. Если очередь устоя­лась, она хорошо изучила всех своих членов и молча стоит у пекарни, видя сны, которые не досмотрела, и воз­буждается, лишь когда кто-нибудь извне пытается войти в ее крепко сколоченную семью.

И, наконец, третья душа — человеческая. Когда сны проходят, а до открытия пекарни еще далеко, люди на­чинают заниматься делами. Студенты читают свои учеб­ники, бабушки вяжут чулки, старики повествуют о том, как поймать рыбу без наживки или суслика одним вед­ром воды. Некоторые флиртуют. Правда, не всегда удач­но. Время от времени раздается плеск пощечины и воз­мущенный визг женщины:

— Ты что? У тебя жены нету, что ли?

Но в большинстве случаев все проходит благополучно.

Леська все это изучил, ему это все надоело, и вот од­нажды утром он пошел в «Майнаки».

На террасе сидел Листиков и ел бутерброд с маслом, макая его в чашку с молоком.

— Ба! Коллега! — вскричал Листиков весело. — Са­дись. Ешь. Я здесь на кондиции: у Гунды переэкзаменов­ка. так вот пригласили меня. Кормят здесь неплохо: я уже поправился на четыре фунта.

— Поздравляю.

— А ты по какому делу? — ревниво спросил Листи­ков.

Не останавливаясь Леська вошел в дом. У стола, спи­ной к двери, стояла Гунда. Она заткнула себе в уши пальцы с веревочками, к которым была привязана мед­ная ложка. Если ложку раскачать так, чтобы она ударя­лась о ребро стола, в ушах загудит колокольный звон.