Господа Помпалинские. Хам - Элиза Ожешко

Так она голосила добрый час и плакала-разливалась, утирая нос рукавом. То, о чем она плакала, не имело ничего общего ни с «двоякой милостью божьей», ни с ее «щедрейшим источником», но эти непонятные торжественные слова были последним толчком, который вывел из равновесия ее наболевшую душу. Так в нарядном ярко освещенном зале, когда поют струны под смычком артиста, по бледным щекам модно одетой дамы катятся слезы, тихие и благопристойные, ибо они исходят из груди, стиснутой корсетом.

Авдотья голосила, а Павел, закрыв книгу, утешал ее серьезными и ласковыми словами. Говорил, что все в божьей воле, что человек — тот же червяк: червяка рано или поздно проглотит рыба, а человека — земля. Напоминал, что Федор через пять лет вернется с военной службы, а после смерти Тадеуша у нее осталось еще двое внуков. И женщина, слушая его, затихла и сидела так неподвижно, что снова походила на каменное изваяние.

Наконец, в последний раз утерев нос полой сермяги, она посмотрела на Павла и таинственным шепотом спросила:

— Ну, а про ту ничего не слыхать?

В ее глазах, еще мокрых от слез, уже светилось жадное любопытство. Она несколько недель не видела Павла и хотела знать, нет ли чего нового и не изменились ли его чувства к Франке.

Павел довольно долго не отвечал, потом сказал медленно, ровным голосом:

— Ничего я про нее не слыхал, ничего мне не известно, и один бог знает, что с ней, где она…

Он помолчал и заговорил опять:

— Вот несчастная! Опять на беспутную жизнь ушла, опять обиды и злоба, своя и людская… Сгубит она душу, и не будет ей спасения, попадет прямо в ад!.. Я-то думал, что спас ее и от мытарств на этом свете, и от вечных мук на том… А она не захотела… Не вытерпела! Настоящая пьяница, хоть водки и не пьет… Бедная, бедная!

Павел давно замолчал, а Авдотья все смотрела ему в лицо, и видно было, что она поражена и не верит своим ушам.

— Значит, ты на нее не гневаешься?

Павел только рукой махнул. Отвечая, он смотрел не на Авдотью, а куда-то в сторону.

— Ничуть не гневаюсь и не обижаюсь на нее, — я один виноват. Видно, иначе надо было мне с нею поступать…

— То-то оно и есть! Иначе надо было, совсем иначе, — горячо зашептала Авдотья. — Большую волю ты ей дал… Работать не заставлял… Валялась до полудня в постели, как свинья на соломе… Конфеты грызла, словно пани какая, да чай пила…

Она даже заерзала на лавке и руками всплеснула, так ее возмущало поведение Франки.

— Если бы она вернулась, — после долгого молчания промолвил Павел, — я бы уж теперь с нею по-другому…

— Чего ради ей возвращаться? Не вернется она… Марцеля пришла из города и говорила, что ее уже там нет. Наверное, потащилась со своим лакеем еще куда-нибудь дальше…

У Павла сверкнули глаза, но он быстро опустил их и больше не говорил ни слова. Авдотья скоро встала, простилась с ним, сказав сначала: «Будь здоров!», а потом: «Слава Иисусу!» — и ушла.

После хмурого и ветреного дня наступила бурная ночь. Вокруг хаты ветер свистел, гудел, стонал. Когда Павел потушил лампу, черная тьма залегла в избе. Прежде темнота и вой ветра не мешали ему засыпать сразу и спать крепко, а сейчас он не мог уснуть. Долго в тишине, которую нарушали только бегавшие между корзинами и метлами мыши, слышно было, как он ворочался и вздыхал. Потом вздохи сменил горячий и умоляющий шепот и удары кулака в грудь:

— Боже, смилуйся над ней, грешной! Боже, смилуйся над ней, грешной!

IV

Со дня исчезновения Франки прошло уже три зимы, и в деревне все были уверены, что Павел давно забыл ее. В последнее время он даже повеселел. Это не значит, что он ходил с другими в корчму или громко смялся, но он больше не сторонился людей, каждому, кто с ним заговаривал, отвечал охотно и приветливо. В зимние вечера он изредка заходил к Козлюкам, сажал их ребятишек к себе на колени, целовал их и смеялся тихо, но от души, забавляясь их наивной болтовней и проказами. Он заметно постарел, лысина над лбом стала шире, волосы все больше и больше седели, а плечи, прежде такие прямые и сильные, уже немного сгорбились, что было особенно заметно, когда он шел, медленно передвигая ноги. Все это, впрочем, никого не удивляло — ведь годы шли, и работал он много, даже гораздо больше, чем до женитьбы, и так же усердно, не жалея сил.

В один из первых дней марта Павел с утра до вечера приводил в порядок свои рыболовные снасти, готовясь к весеннему лову. В этом году рано стаял снег и прошел лед. Широко разлившаяся река подмывала корни сосен на противоположном берегу и высокими, шумными, пенистыми волнами билась о высокий берег, на котором стояла деревня. Посередине реки, серой и вздувшейся, быстро неслись островки белой пены, а кое-где и обломки льдин. Когда выглядывало солнце, река казалась усеянной золотыми и радужными блестками. Порой с крутого берега осыпался песок и гравий с шумом проливного дождя, или с горы, подмытый водой, катился тяжелый камень и падал в реку. В воздухе носился уже запах оттаявшей земли, щебетали повеселевшие птицы, но погода была еще серая, холодная и промозглая. Резкими ветрами и бурным разливом реки природа словно боролась с зимой, пытаясь сбросить с себя ее оковы.

В избе Павла железные ломы, теперь надолго уже ненужные, были убраны в дальний угол, на стенах развешаны починенные сети, стол и лавки завалены недавно свитыми лесами разной толщины и длины, проволочными крючками и острогами. Данилко, теперь уже восемнадцатилетний парень, статный и красивый, с румяным лицом, тонкими губами и плутовскими глазами, почти весь день помогал Павлу вить лесы и мастерить крючки. Делал он это очень охотно, потому что с детства, так же как и Павел, до страсти любил рыбачить.

Около полудня пришла Ульяна с ребенком на руках. Это был уже четвертый ребенок, он родился нынешней зимой. Павел был на крестинах, охотно беседовал с собравшимися гостями и был очень ласков с сестрой. Тогда-то все окончательно решили, что он и думать забыл о своей негодной жене и ничуть не горюет о ней. Напротив, он, верно, рад, что она его бросила и что сделанная им глупость не привела к еще большему несчастью. Подвыпивший на крестинах Филипп даже весело пошутил, напомнив Павлу крестьянскую поговорку:

— А что, деверь? Как это говорится — баба с возу, колесам легче?

Положив на постель Павла своего малыша, закутанного в теплый платок, Ульяна растопила печь, чтобы сварить обед для брата и Данилки. Стоя у огня, эта сильная, здоровая и красивая женщина говорила без умолку: о новых досках, необходимых Филиппу для починки парома, о том, что им, наверное, до нового урожая не хватит хлеба, о своем старшем мальчике, Шимонке, который уже пристает, чтобы ему купили башмаки. Говоря о своих нуждах, она искоса поглядывала на брата, и в ее голубых глазах мелькало жадное выражение. Видимо, она рассчитывала на помощь Павла. Рассказывая о маленьком Шимоне, она смеялась, сверкая белыми зубами из-за полных коралловых губ. Павел слушал внимательно, кивал головой, как бы давая этим понять, что сочувствует заботам сестры и что он ей поможет. Он покормил картошкой Куцего, который доверчиво терся о его ноги, потом взял с постели малыша, покачал на руках, почмокал, забавляя его. Со двора Козлюков донесся громкий голос Филиппа — он звал жену. Ульяна взяла у Павла своего сынишку и побежала домой. Вскоре на другом берегу Немана кто-то прокричал несколько раз подряд:

— Па-ро-ом! Паро-ом!

Данилко бросил наполовину свитую лесу и убежал помогать Филиппу. Переправлять паром при помощи шестов по широко разлившейся бурной реке было делом нелегким. «Кто знает, справятся ли они вдвоем?» — подумал Павел.

Действительно, через несколько минут под окном раздался голос Филиппа:

— Деверь, подсобите! Сделайте такую милость!

— А третий шест есть? — крикнул Павел.

— Есть! Есть!

Павел нахлобучил шапку и, как был в короткой сермяге и сапогах, пошел к парому.

Когда он вернулся, в избе было уже почти темно. Ульяна поставила горшок с едой в печь и задвинула отверстие деревянной заслонкой, так что и огонь не освещал комнаты. В одном углу тускло блестел самовар, в другом чернели ломы, весла, метлы и корзины. Сети, развешанные по стенам, походили на блуждающие бесформенные тени. За окном шумел ветер и лил частый мартовский дождь, а вдалеке глухо шумел Неман.

Павел зажег лампу и, отодвинув в сторону загромождавшие стол остроги и лесы, положил поближе к свету раскрытую книгу. Это был тот самый молитвенник, который три года назад оставила здесь Франка. За первую зиму Павел прочел, ничего не пропуская, страниц шестьдесят, за вторую — сто двадцать, а за третью гораздо больше, но все еще не успел дочитать книгу до конца. Молитвы, которые ему особенно нравились, он закладывал картинками религиозного содержания, которых немало было вложено в молитвенник Франки. Между ними попадались и открытки от ее городских друзей и знакомых с поздравлениями к Новому году или именинам. На открытках были нарисованы или наклеены большие яркие розы, веночки или букеты, алое сердце, пронзенное золотыми стрелами, купидоны с блестящими крылышками. А внизу или сбоку жирными буквами выведены имена кавалеров, приславших Франке эти поздравления, и даты. Павел, не умея прочитать надписей, в простоте души принимал и эти открытки за священные изображения, а крылатых купидонов — за ангелов. Раскрыв молитвенник, он набожно поцеловал открытку с красным сердцем, которое несли купидоны, и, бережно вложив ее снова между страницами, начал читать, как всегда, медленно и вполголоса: