Пуритане. Легенда о Монтрозе - Вальтер Скотт

Все эти столь различные приказания — о жизни и смерти, об охране пленных, о том, чтобы промыть плечо у коня, — были отданы одним и тем же бесстрастным и ровным голосом, причем ни одна интонация не указывала, какое из этих распоряжений с дм говорящий рассматривает как наиболее важное.

Камеронцам, еще так недавно жаждавшим совершить казнь над своим пленником, теперь самим предстояло подвергнуться ей. Казалось, они были готовы к немедленной смерти; во всяком случае, ни один из них не обнаружил ни малейших признаков страха, когда им было приказано выйти из комнаты, чтобы тотчас же умереть. В эту роковую минуту их поддерживало присущее им суровое воодушевление, и они молча, не дрогнув, вышли. Лишь один из них, переступая порог, посмотрел Клеверхаузу прямо в глаза и произнес глухим, твердым голосом: «Злодеяние отмстится насильнику», на что Грэм ответил презрительной усмешкой.

Едва пленные покинули комнату, как Клеверхауз сел за наскоро приготовленный для него ужин и, пригласив Мортона последовать его примеру, заметил, что для них обоих день выдался достаточно хлопотный. Мортон отказался от пищи; внезапная перемена обстоятельств, переход от края могилы к надеждам на жизнь потрясли его до такой степени, что он чувствовал себя совершенно разбитым. Однако он испытывал жгучую жажду и признался, что ему хочется пить.

— От всей души окажу вам эту услугу, — сказал Клеверхауз. — Вот полный мех эля; он должен быть недурен, если только его умеют варить в этих местах, так как виги никогда не дадут на этот счет маху. За ваше здоровье, мистер Мортон, — продолжал он, наполняя элем два рога — один для себя, другой протягивая своему пленнику.

Мортон поднес рог ко рту и собрался уже выпить его, как вдруг под окном грянул залп, за которым последовали, постепенно замирая, глубокие и глухие стоны, возвестившие о судьбе камеронцев, только что покинувших комнату. Мортон вздрогнул и поставил на стол нетронутый рог.

— Вы еще новичок в этих делах, мистер Мортон, — сказал Клеверхауз, осушив совершенно спокойно свой рог, — впрочем, от этого вы в моих глазах ничего не теряете. Вы еще молодой солдат, но привычка, долг и необходимость примиряют человека со всем.

— Убежден, — сказал Мортон, — что ничто никогда не сможет примирить меня с подобными сценами.

— Вы, пожалуй, мне не поверите, — ответил на это замечание Мортона Клеверхауз, — что в начале моего военного поприща я испытывал такой ужас перед пролитием крови, как, вероятно, никто: мне казалось, что она сочится из моего сердца; а теперь послушайте этих вигов, и они расскажут вам, что ежедневно перед завтраком я выпиваю целый стакан еще теплой человеческой крови.[35] Но, в сущности говоря, мистер Мортон, к чему столько думать о смерти, своей, окружающих или кого бы то ни было? Люди умирают ежедневно и ежеминутно, и колокол, отбивая час, возвещает смерть то одному, то другому. К чему колебаться, укорачивая жизнь других, или хлопотать о продлении собственной? Все в этом мире не более как лотерея; вам предстояло умереть в полуночный час: он пробил — вы живы и невредимы, и жребий на этот раз пал на тех, кто собирался покончить с вами. Не предсмертным мукам должны мы отдавать наши помыслы, не надо бояться развязки, которая неизбежна и может произойти в любое мгновение; единственное достойное нашей заботы — это память, оставляемая за собою солдатом: она подобна пучку лучей, еще долго освещающих небо после того, как солнце скрылось за горизонтом, — вот все, к чему следует нам стремиться, вот то, что отличает смерть храброго от смерти подлого труса. Когда я размышляю о смерти, мистер Мортон, — насколько этот предмет вообще достоин размышлений, — то мечтаю только о том, чтобы умереть на поле сражения, одержав в жарком бою трудную победу, чтобы, испуская последний вздох, слышать победные клики, — вот что было бы достойною смертью, и больше того — ради такой смерти только и стоило жить.

Пока Грэм развивал эти мысли и глаза его горели огнем воинственности, которая была главнейшей чертой его характера, перед ним внезапно, точно из-под пола, выросла окровавленная фигура, и Мортон узнал в ней дикие и страшные черты уже много раз упоминавшегося нами безумца. Его лицо там, где оно не покрылось дорожками запекшейся крови, было бледно, как лицо призрака, ибо рука смерти уже простерлась над ним. Уставившись на Клеверхауза взглядом, в котором все еще вспыхивал огонек безумия, готовый вот-вот навеки угаснуть, он воскликнул с присущим ему диким порывом:

— Ужели ты веришь в твой лук и твое копье, в твоего коня и в твое знамя? И ужели господь не воздаст тебе за невинную кровь? Ужели ты станешь хвалиться своею мудростью и своею отвагою и могуществом? И господь не осудит тебя? Цари, ради которых ты предал душу свою погибели, будут сброшены со своих тронов и изгнаны из страны, и имена их изникнут в забвении, насмешках, проклятиях и ненависти. А ты, который делил с ними чашу бешенства и, испив из нее, стал безумным, — знай, что желания твоего сердца повлекут тебя к гибели и упования гордыни твоей уничтожат тебя. Вызываю тебя пред суд божий, Джон Грэм, к ответу за эту невинную кровь и еще за океаны ее, пролитые тобой прежде.

Произнося эти слова зычным голосом, он сначала провел по окровавленному лицу рукой, а потом поднял ее вверх и держал в таком положении, пока говорил. Затем, видимо ослабев, он тихо добавил:

— Сколь долго, о господи, святый и истинный, ты будешь терпеть, чтобы кровь святых мучеников твоих вопияла к тебе об отмщении.

Пробормотав последнее слово, он повалился навзничь и, прежде чем его голова успела коснуться пола, был уже мертв.

Мортон был глубоко потрясен этой жуткой сценой и в особенности пророчеством умирающего, которое поразительным образом совпадало с только что выраженным самим Клеверхаузом желанием; впоследствии он нередко думал о словах проповедника, оказавшихся вещими. Два драгуна, свидетели происшедшего, несмотря на то что видали всякие виды и успели привыкнуть к подобным сценам, были немало смущены внезапным появлением этого призрака, развязкою и словами, которые ей предшествовали. Один Клеверхауз, казалось, оставался невозмутимо спокойным. В первый момент, когда Многогневный появился пред ним, он схватился было за пистолет, но, увидев, в каком положении этот несчастный, тотчас опустил руку и с полным бесстрастием слушал его предсмертные выкрики.

Когда он упал наземь, Клеверхауз невозмутимым тоном спросил:

— Как он попал сюда? Отвечай же, болван, — добавил он, обращаясь к тому из драгун, который был ближе, — и не заставляй меня считать тебя жалким трусом, испугавшимся полумертвого человека.

Драгун перекрестился и ответил дрожащим голосом, что, вынося трупы, они не заметили этого мертвеца, потому что во время схватки с воинов свалились плащи и прикрыли его собою.

— Вынеси его вон, ротозей, да смотри, чтобы он тебя, чего доброго, не укусил, в опровержение старой пословицы.{174} Новое дело, мистер Мортон, не правда ли: мертвецы восстают из мертвых и даже сталкивают нас со стульев.{175} Придется потребовать от моих негодяев, чтобы они острее оттачивали клинки, прежде они не допускали такой небрежной работы. Но у нас был сегодня нелегкий день, они устали от своего кровавого дела, и их клинки затупились; думаю, мистер Мортон, что и вам не помешали бы несколько часов отдыха?

Сказав это, он зевнул и, взяв в руки свечу, услужливо поставленную пред ним солдатом, вежливо попрощался с Мортоном и направился в приготовленную ему для ночлега комнату.

Мортону также предоставили на ночь отдельное помещение. Оставшись один, он прежде всего вознес благодарность небу, избавившему его от опасности, и притом при посредстве тех, кто еще так недавно казался ему наиболее страшным и беспощадным врагом. Он также истово помолился, прося господа наставлять его и руководить им, ибо времена наступили такие, когда отовсюду грозят опасности и когда так легко впасть в заблуждение. Успокоив свою душу в молитве к всевышнему, он отдался сну, в котором очень нуждался.

Глава XXXV

Юристы сошлись, обвиненье готово.

И суд на местах, — ужасающий вид.

После волнений и потрясений минувшего дня Мортон спал до того крепко, что с трудом вспомнил, где он находится, когда его разбудил топот коней, грубые голоса солдат и резкие звуки труб, играющих зорю. Сейчас же вслед за этим пришел сержант, который очень вежливо сообщил, что генерал (Клеверхауз недавно получил этот чин) почтет для себя удовольствием иметь его своим спутником. В известных обстоятельствах учтивое приглашение есть приказ, и Мортон понял слова сержанта именно в таком смысле. Он поторопился одеться и вышел во двор, найдя своего коня под седлом и верного Кадди у стремени. У него и у Кадди были отобраны пистолеты, но в остальном они ничем не походили на пленных. Мортону к тому же было разрешено остаться при шпаге, ношение которой в те времена служило отличительным признаком дворянского звания. Клеверхауз с видимым удовольствием ехал бок о бок с Мортоном, беседуя с ним и ставя его в тупик всякий раз, когда тот начинал уже думать, что по-настоящему понял его характер. Изящество и учтивость его манер, возвышенные и рыцарские представления о служении воина, способность проникать в самую душу людей — все это изумляло и восхищало всякого, кому приходилось с ним сталкиваться; с другой стороны, холодно-безразличное отношение к произволу и жестокости военных властей казалось несовместимым с его качествами общительного и даже любезного светского человека. Мортон не мог удержаться, чтобы не сопоставить его про себя с Белфуром Берли, и эта мысль так его захватила, что он позволил себе высказать ее вслух, когда они оказались наедине, несколько впереди остального отряда.