Семья Машбер - Дер Нистер

Итак, все решили выждать — как состоятельные люди, у которых времени было вдоволь, так и те, кому ожидание было не по карману и кто, как мы уже говорили, нес к Мойше Машберу — как к человеку, заслуживающему большого доверия, — все, что удавалось сберечь или сэкономить и в чем они сейчас, в трудное время, очень нуждались.

Да, времена настали трудные. Год выдался неурожайный, покупательная способность крестьян стала ничтожна, да и продавать им было нечего; купцы, даже крупные, ходили, понурив голову, а уж о мелких и говорить нечего: у них последние гроши были на исходе.

И если кому-то из этих людей удалось скопить небольшие деньги, отложенные на черный день, то теперь приходилось их изымать либо из собственных кубышек, либо из кассы богача, которому деньги были доверены.

Беда этих людей состояла в том, что, помимо отсутствия заработков, их прижимала растущая дороговизна. Возле мучных лавок в воскресные или в предсубботние дни можно было видеть озабоченные лица женщин, пришедших с наличной мелочью, завязанной в узелки, явно недостаточной для покупки нужной им муки для выпечки субботней халы или хлеба на будни.

То же самое происходило и в мясных лавках, где женщины старались не смотреть на свежие куски, которые были им не по карману, и приценивались к остаткам вчерашнего и позавчерашнего дня, почерневшим, засохшим, к синей селезенке или к отвратительным на вид рубцам. Лучшего хозяйки не могли себе позволить. Всю неделю они вообще не появлялись в мясных лавках, но в четверг или в пятницу, когда хотелось хоть раз в неделю, в субботу, отведать мяса, — даже в эти дни лучшие куски были им недоступны, и покупать они могли только лежалое, самое дешевое мясо.

То же можно было наблюдать и в крупных лавках, где женщины, бывало, стоят, глядят и вздыхают, но не могут купить ничего лучшего, чем пшено с семенами куколя вперемешку или гречневая сечка.

Стояла зима, и женщины толпились у дровяных складов, которые открыла община для городской бедноты. Женщина — одна или с ребенком — могла там купить какой-нибудь пень или связку хвороста… Во всяком случае, не столько, чтобы хватило надолго…

Стоило послушать разговоры сапожников, которые в пятницу перед вечером собирались у кабатчика Шолома-Арона… В прежние времена, когда заказов было много, они, сдав работу, приходили сюда выпить… Но теперь заказов стало мало, и только счастливчики могли заплатить за вино. Однако у Шолома-Арона собирались и те, кто заказов не получал вовсе и рассчитывал на то, что либо один из счастливчиков угостит, либо Шолом-Арон отпустит в кредит, ведь в противном случае, учитывая теперешние заработки, излюбленный напиток сапожников — «выморозок» — плесневел бы в бочке за отсутствием потребителей.

Стоило прислушаться к разговорам и выкрикам сапожников до того, как они напьются, особенно за стаканом вина, когда глаза у них начинали гореть, а языки развязывались. Захмелевшие, они жаловались на горькую жизнь, в страхе вспоминая своих жен, которые на мужей, пришедших с пустыми карманами, обрушивались с криками и руганью, так как им не на что субботу справить.

— Черт бы побрал опорки вашей дохлой бабки! — раздавался в кабаке у Шолома-Арона голос, перекрывавший все остальные голоса. — Сапожники вы? Шляпы! Философы! Башмаки и шлепанцы шьете господам! А босиком они не проходят? Весь город пусть босиком шлепает! А что такое! Не может, что ли, реб Дуди рот раскрыть и сказануть доброе слово мясникам! А Яков-Иося Эйльбиртон мошну свою рассупонить?..

— Правильно! — поддерживали крикуна собутыльники, но видно было, что дальше дело не пойдет, что этим выкриком все и кончится, так как нужда прижала всех, и людям ничего больше не оставалось, как пить «выморозок» за наличные или в кредит у Шолома-Арона…

Таково было положение сапожников, не лучше обстояли дела и у остальных ремесленников, у мелких лавочников, у лоточников, которые зависели друг от друга, а все вместе — от деревни. Но деревня словно вымерла, крестьяне в городе не показывались…

Поэтому понятно, повторяем мы, что те бедняки, которые сумели скопить кое-какие деньги про черный день и поместить свои жалкие гроши в надежные конторы богачей, теперь были вынуждены потребовать обратно свои сбережения.

Понятно также, что в контору Мойше Машбера в последнее время стали все чаще и чаще наведываться такие злополучные кредиторы — если сроки выданных им векселей истекли, то по праву, а если нет, то с просьбами и с мольбой: нельзя ли, мол, до срока вернуть им деньги, если не все, то хотя бы часть.

Но пока дочь Мойше Машбера лежала больная, они не заставали в конторе ни самого хозяина, ни его зятя Нохума Ленчера, а служащие лишь отмахивались от посетителей и советовали им подождать: «Сами, мол, видите… Не до того теперь…» Потом, когда Нехамка умерла, а двери конторы по-прежнему оставались запертыми, кредиторы сами себе говорили: «Ну, конечно, беда…» Затем, во время тридцатидневного траура, хотя Мойше Машбер и его зять все же изредка появлялись в конторе, все еще было неудобно приставать и настаивать.

Но когда и этот месяц прошел, для нищих кредиторов больше отговорок не находилось, а нужда подошла к ним, как говорится, с ножом к горлу, и тогда бедняки стали приходить ватагами и, если не заставали Мойше Машбера в конторе, подолгу его дожидались, а если заставали, то осаждали его, не желая отступать. Те, у кого сроки векселей истекли, — требовали, другие — просили и хныкали… И однажды Нохум Ленчер отозвал тестя в уголок и предложил — за неимением другого выхода и за отсутствием надежды на помощь — обратиться к Якову-Иосе Эйльбиртону…

Легко сказать: к Якову-Иосе…

Несколько штрихов к портрету Якова-Иоси. Как он выглядит?

Ему уже за шестьдесят. У него полные, ровные плечи, белая бородка, чистая и сытая. В будни он носит черный кафтан из добротного английского сукна, по субботам надевает атласный. Он очень богат: владелец самого крупного состояния в городе, хозяин ссудной конторы и других предприятий. С виду он очень спокоен и скромен, но не без капризов и причуд.

Яков-Иосе хотелось иметь красивые книги в переплетах с золотым тиснением; он любил красивые вещи — обиходные и предназначенные для религиозных обрядов: например, у него была большая золотая коробка для хранения эсрога, изготовленная на заказ еврейскими мастерами; крышку коробки украшали инкрустации с видами горы Сион и Иерусалима. Был у него и ханукальный светильник из тяжелого серебра в форме оленьих рогов, раскинувшийся на полстены.

Любил он также хорошее пение… По субботам или в праздники, помолившись в своей небольшой молельне с десятью избранными и достойными прихожанами, Яков-Иося отправлялся в знаменитую Старую синагогу, к известному кантору Иерухому Большому, становился там у западной стены, ни за что не соглашаясь сесть у восточной, куда его приглашали служки и старосты, прислонялся к стене или опирался на пюпитр и с закрытыми глазами вслушивался то в пение самого кантора, то в сопровождение певчих. При этом атласный кафтан у него был надет на одну руку, а второй рукав висел пустой — очевидно, в силу какой-то особой прихоти.

Он слыл человеком ученым и вступал в спор не только с рядовыми раввинами, но и с реб Дуди, пытаясь решить обычные житейские вопросы или зачитывая наизусть целые главы сводов еврейских религиозных законов — «Хошен мишпат» и «Йоре деа». Был он сведущ и в других отраслях знания, в которых раввины отстают, — таких, как астрономия и геометрия. Он даже приглашал к себе нищих знатоков, с которыми мог иной раз поспорить на эти темы.

Яков-Иося принадлежал к знатному роду, а главное — заключал браки своих детей и родственников с людьми высокопоставленными, с известными праведниками из Рахмистровки и Карлина, а за границей — из Садигоры и Стефанешт.

Ему, разумеется, завидовали, и в субботу или в праздник, когда он стоял в Старой синагоге у западной стены, надев на одну руку атласный кафтан, многие прихожане разглядывали его полные плечи и белый лоб ученого, морщившийся и наслаждавшийся пониманием и радостью, которую доставляло ему пение.

Но больше всего завидовали его богатству, которое исчислялось тысячами и было у него либо в наличности, либо вложено в различные предприятия, находившиеся как у него в собственности, так и в ведении компаний. Яков-Иося распоряжался барскими имениями, заложенными у него в конторе, а также домами, участками, квартирами, переписанными на его имя. Кроме того, он владел большим домом в несколько этажей, чуть ли не дворцом, который он построил для себя и своей семьи: для каждого из сыновей, живших с женами в городе или за границей, и для дочерей с зятьями предназначался особый этаж, ведь именно так заведено у всех праведных и богатых отцов.

У него даже было два фаэтона: один малый с высоким сиденьем, вроде кабриолета, для личного употребления, а второй — широко раскрытый, обитый дорогим белым сукном, и закладывали его лишь в том случае, если молодой заграничной невестке вздумается летним вечером прокатиться по городу или если приезжал какой-нибудь знаменитый праведник и нужно было встретить его с большим почетом. Иной раз представители городской администрации или чиновники одалживали этот фаэтон, чтобы встретить губернатора, архиерея или митрополита, прибывавших с визитом к христианскому населению города.