Размышления о жизни и счастье - Юрий Зверев

Профессор Генрих Нейгауз, прослушав молодого музыканта, незамедлительно взял его в свой класс. Рихтер обязался сдать в течение года все общеобразовательные предметы, но, конечно, не смог этого сделать, за что его два раза исключали из консерватории. Спасало заступничество Нейгауза, который даже взял юношу к себе жить. Спал Святослав под роялем, но бытовые трудности его не волновали. Он постоянно ждал писем от родителей. Письма приходили редко, родители избегали рассказывать о семейных отношениях. Однако Рихтер знал, что его мать ухаживает за "больным" Кондратьевым, болезнь которого он считал многолетней симуляцией.

Когда началась Великая Отечественная, Рихтеру было двадцать шесть лет. Уже в 1941 году немцы вошли в Одессу, и связь с родителями окончательно прервалась.

В годы войны Рихтер выступал с сольными концертами в разных городах страны. В 1943 году в Тбилиси к нему подошла на улице едва знакомая женщина и сказала, что его отец расстрелян. И сама встреча, и это известие были настолько неожиданны и неприятны, что он не смог даже расспросить подробности. У него хватило сил лишь пробурчать нелепую фразу: "Я знаю" и уйти, хотя он ничего прежде не знал.

Подробности смерти отца он узнал только после войны. Они произвели на него такое ошеломляющее впечатление, что он замкнулся в себе и всю жизнь почти не давал интервью.

Оказалось, что перед приходом немцев супругам Рихтер предложили эвакуироваться из Одессы. Анна Павловна отказалась от эвакуации под предлогом того, что они не могут оставить в городе "больного" Кондратьева. По законам военного времени главу семьи, немца по национальности, Теофила Рихтера арестовали и решением карательной "тройки" расстреляли. Мать и Кондратьев остались в оккупированном городе. Должно быть, они, дворянские дети, только при немцах почувствовали освобождение от вечного страха за свою жизнь.

Однако новый "немецкий порядок" просуществовал недолго. С приходом Красной армии Анна Павловна и Кондратьев ушли вместе с отступающими немецкими частями.

Эти сведения стали для Рихтера подлинно гамлетовской трагедией. Юношу мало интересовала политика, но он учился в Москве, его молодые годы протекали в атмосфере коммунистической идеологии. В годы войны он выступал в разных городах страны, видел полуразрушенные бомбёжками Мурманск и Архангельск, сам попадал под обстрел. Как и весь народ, Рихтер ненавидел фашистов, выражая в музыке свой протест против гитлеровского нашествия.

Он любил мать, долго и трепетно ждал встречи с ней и потому не мог поверить, что она предала не только его, сына, но и Родину.

С кем он мог поделиться своим горем? Его душа окончательно замкнулась. Временами его охватывали приступы глубокой депрессии, граничащие с психическим заболеванием. Вот что рассказывал сам Святослав Теофилович в конце жизни: "Мне знакомы приступы хронической депрессии, самый жестокий из которых постиг меня в 1947 году. Я не мог обойтись без пластмассового омара (игрушки, успокаивающей его), с которым расставался лишь перед выходом на сцену. Всё это дополнилось слуховыми галлюцинациями, преследовавшими меня на протяжении многих месяцев и днём, и ночью, и даже во сне. Я проводил ночи без сна, пытаясь вообразить, что то, что я слышу, я в действительности не слышу, а только думаю, что слышу, либо стараясь уточнить диапазон звучания. Они (галлюцинации) вновь возникают при каждом рецидиве депрессии".

Однажды в беседе о Святославе Рихтере с преподавателем музыки я, будучи врачом, намекнул на некоторую шизоидность выдающегося музыканта. Естественно, что мои слова встретили протест. Тогда я и сам не предполагал, что когда-нибудь прикоснусь к подлинному рассказу Рихтера о своём состоянии. До серьёзного заболевания дело не дошло, но приступами маниакально-депрессивного психоза он, несомненно, страдал. Это не удивительно при тех ударах судьбы, которые обрушивались на него с детства. Рассказ Рихтера, что за ним следили в течение нескольких лет, что документально пока не подтверждено, косвенно подтверждает такой диагноз.

Печальные события, связанные с Кондратьевым, увы, на этом не закончились. Через девятнадцать лет после разлуки, в 1960 году, Рихтер вновь увидел свою мать. Это случилось в Америке, куда Анна Павловна приехала с мужем из Германии специально послушать концерт знаменитого сына. Рихтер узнал, что она не только вышла замуж за незадачливого самоубийцу, но и подарила ему фамилию бывшего мужа. Фальшивый Кондратьев стал фальшивым Рихтером.

Встреча с матерью не порадовала сына. "Мамы больше нет, — записал он в свой дневник, — только маска. Мы поцеловались — и всё".

Через несколько лет, гастролируя по Германии, Рихтер решил навестить свою мать. В это время она жила под Штутгартом. Бронзовая табличка на дверях дома неприятно поразила музыканта: "С.Рихтер" было написано на ней. "А при чём здесь я?" — недоумённо спросил себя он, а затем вспомнил, что Кондратьева звали Сергей. Теперь Кондратьев уже выдавал себя за брата расстрелянного первого мужа Анны Павловны, а впоследствии, как узнал Святослав, даже за его отца. От незнакомых людей он слышал иногда: "Мы знаем вашего отца", — это приводило Рихтера в бешенство.

— Мой отец расстрелян, — резко возражал он и отворачивался.

Когда его мать серьёзно заболела, на лечение потребовались немалые деньги. Об этом сообщили сыну. Законопослушный музыкант, всегда сдававший все свои гонорары в государственную кассу, впервые отказался это сделать. Советская пресса запестрела обвинительными статьями. Рихтера стали обвинять в непатриотичности и даже в том, что он покусился на государственную казну. И в это время, когда лучшие концертные залы мира считали за честь пригласить его, когда его выступления приносили стране огромные валютные гонорары.

Последнее печальное известие от Кондратьева Рихтер получил в день сольного концерта в Вене. Естественно, что играл в этот вечер Святослав Теофилович плохо, и газеты на следующий день отметили это заголовками "Конец легенды".

Но нет, это был далеко не конец. Обрушившиеся на голову музыканта несчастья только укрепили его внутреннюю цельность. Педантичность в ежедневных музыкальных занятиях, гигантская широта репертуара (на восемьдесят сольных концертов) и абсолютное сосредоточение во время исполнения позволяли донести до слушателя малейшие оттенки чувств — от высоких страстей до утончённого лиризма. Техническое мастерство было абсолютно подчинено передаче замысла композитора. Внимательному слушателю казалось, что он слышит не звучание инструмента, а непосредственное обращение исполнителя к его душе. Впечатление от концерта оставляло ощущение встречи с гением и оставалось в памяти навсегда. Именно с этим чувством уходил автор этой статьи с нечастных концертов Рихтера в зале Ленинградской филармонии.

Когда мы, обыватели, пытаемся заглянуть в тайну гения, когда стараемся связать наше эстетическое наслаждение с его реальной жизнью, какие страшные события и образы вдруг предстают перед нами.

Измученная несчастьями душа человека требует разрешения. Иногда оно приходит в виде преждевременной смерти, иногда в виде безоглядного погружения в творческую работу. "Спаси меня, моя работа" — сказал поэт. И она спасает. Она позволяет отвлечься, забыть на время, заглушить неразрешимые противоречия жизни и переплавить их в творение высокого искусства.

В музыке Рихтера сосредоточена его внутренняя жизнь. Ему не требуются внешние проявления эмоций во время исполнения. Его лицо непроницаемо, но кипящая страстями душа неизменно тревожит чувства слушателя.

Загадка гения не может быть разгадана, как и замысел Бога. Но, изучая его жизнь и сопереживая чувствам живого человека, мы приближаемся к цельности образа, которую требует наша любознательность. И тогда искусство творца доставляет нашей душе высокое наслаждение.

10 марта 2007 г.

Скульптор Вадим Сидур

Внутри меня бурлит стихия

Её отраженье — пишу стихи я.

Вот уже несколько дней читаю по утрам маленькую книжицу: "Самая счастливая осень" Вадима Сидура. Когда-то я посетил его мастерскую — мрачный подвал, заваленный ржавым железом, деревянными корягами и готовыми работами скульптора. Работы его поражают воображение и порождают фантазию, но о работах надо говорить профессионально, а я не искусствовед. Я литератор.

Сидур, размышляя над скульптурой, сочинял стихи. Он писал их, не придерживаясь ни правил стихосложения, ни правил грамматики. В скульптуре он тоже не считался со школами и традициями, и потому стал неповторимым мастером.

Я читаю его стихи и тщетно пытаюсь выразить волнение от непритязательных нерифмованных строк. Мои восторги выглядят бледными и пошлыми словесами перед его ёмкими, как сама природа, фразами.