Живые и прочие - Лея Любомирская

Настоящим открытием, помимо привезенной из Мартенбурга ранее неизвестной картины Лукаса Кранаха Старшего, можно считать мартенбургский «Алтарь волхвов». Это произведение создано творившим во второй половине XVI века мастером Хансом (так называемым Хансом Брабантским). Имя художника связано исключительно с Мартенбургом, полтора десятка сохранившихся живописных работ и более двух сотен графических листов находятся в местном соборе и в частных собраниях и ранее никогда не экспонировались.

Биография этого мастера была издана в 1730 году одним из его потомков, художником-гравером Ульрихом Нойманном (ок. 1698–1762), в собственной типографии. По преданию, Ханс Брабантский был солдатом-наемником, оставшимся при городском соборе после ранения и позже женившимся на местной уроженке Агнессе Бейль. Возможно, таким образом городские легенды трансформировали историю Ханса Мемлинга — немецкого живописца, осевшего во Фландрии. Этому мастеру также приписывали военное прошлое, жизнь при храме и даже любовь к монахине. В подтверждение истинности биографии Ульрих Нойманн приводит цитату из ныне утраченной части летописи города Мартенбурга и записи из церковно-приходской книги о браке Ханса, живописца, и Агнессы Бейль, вдовы, и крещении двух их детей.

Все три части «Алтаря волхвов» посвящены легенде о трех царях. Левая створка отведена сюжету «Волхвы у царя Ирода», правая — явлению волхвам ангела, центральная часть изображает поклонение волхвов Младенцу. Если правая и левая створки говорят о нидерландских корнях мастера, его приверженности старой фламандской школе и несомненном знакомстве с работами Ханса Мемлинга, Рогира ван дер Вейдена, а возможно, и Иеронима Босха, то центральная часть — настоящий гимн городу, ставшему новой родиной художника.

Композиция картины очень проста: три волхва и их свита направляются к находящемуся у правого края картины вертепу. «Хлев» не имеет никакого отношения к настоящему хлеву — это крошечное сооружение, построенное без передней стенки, едва вмещающее в себя ясли для младенца, Мадонну, сидящую на некотором подобии деревянного трона, Иосифа и служанку (повитуху). Из-за спин героев выглядывает вол. Осел привязан возле стены хлева.

Действие развивается линейно, горизонтально. Шествие разделено на три группы. Волхвы: первый, преклоняющий колени перед Девой; второй, склонившийся и прижимающий руку к груди; третий, протягивающий на вытянутой руке круглый сосуд. Следом за ними — свита волхвов, держащаяся слитной толпой, но различимая благодаря костюмам, — особенно выделяется фигура слуги, ведущего верблюда. Третья группа, написанная с особым вниманием, — простые люди, пришедшие поклониться Младенцу. Без сомнения, мы видим своеобразный групповой портрет города.

В целом вся картина весьма близка «Снежному поклонению» Брейгеля. Сомнительно, что Ханс Брабантец был знаком с этой картиной. Скорее всего, сходство породила близость натуры — и великий Брейгель, и практически неизвестный художник из Мартенбурга написали сцену поклонения, используя не фантазию, а память и наблюдательность. Каждый из них изображал не давнее событие в неведомом Вифлееме, а лишь несколько приукрашенную реальную мистериальную процессию. Реальность происходящего подчеркивает окружение: «хлев» выстроен на площади типичного немецкого городка, заваленные снегом дома плотно примыкают, друг к другу, снег лежит на мостовой, и всю сцену мы видим сквозь снежную пелену.

Можно предположить, что среди толпы мы видим и самого живописца: в свите первого волхва выделяется фигура красивого молодого мужчины в черном камзоле, отороченном рыжим мехом, и в большом разрезном берете — так называемом берете ландскнехта. Возможно, этот берет должен символизировать солдатское прошлое художника. Но основным аргументом является не головной убор, а взгляд второстепенного персонажа, адресованный не сцене поклонения, а зрителю. Подобный прием применялся достаточно часто. К примеру, мы можем наблюдать его в одном из «Поклонений» кисти Иеронима Босха.

Помимо «Алтаря волхвов», управа Мартенбурга предоставила восемь оригинальных картин Ханса Брабантского, одну копию и двадцать четыре рисунка (из них восемь — эскизы алтарной композиции).

— Герр Либерман, — Саша Эрхарт, подающий надежды молодой искусствовед, мрачно смотрит на репродукцию в каталоге, — герр Либерман, это ни разу не Брабантец. Это портрет одного из заказчиков, городского лекаря, я же вам говорила.

— Да-да, дорогая. Вот в следующей своей работе вы и разоблачите беспочвенные домыслы старого козла Либермана. А потом старый козел Либерман, в свою очередь… Я собираюсь заказать еще по куску торта. Каково ваше мнение, коллега, чем предпочтительней портить вашу фигуру — шоколадом или взбитыми сливками?

Отец Питер

Вволю померзнув и потоптавшись по снегу среди галдящих и хохочущих горожан, слегка утомленные праздником и большой рождественской мистерией, в тихом домике священника за столом сидели доктор Теофраст и отец Питер. Мягкое тепло топящейся печи обволакивало и убаюкивало, радостное возбуждение шумного дня постепенно сменялось вечерним тихим умиротворением, на столе сияла рубином внушительная бутыль наливки. Обоим было хорошо.

— Вы столько раз потчевали меня превосходными рассказами! Моя жизнь сами знаете какова. Но вот приключилось однажды и со мной одно… гм… чудо. Не желаете ли, дорогой друг, выслушать? Не думал, что еще хоть раз осмелюсь поведать о том, после исповеди у епископа… — Отец Питер заботливо наполнил стаканы, пододвинул блюдо с печеньем и, смущенно кашлянув, продолжил: — Уж не знаю, помните ли вы, но в тысяча пятьсот двадцать пятом году была очень холодная зима…

Зима 1525 года выдалась непривычно суровой.

Мейстер Альбрехт, прославленный художник, следовал в Саксонию по приглашению курфюрста. Земля, промерзшая до тяжелого звона, мечтала о снеге, деревья стояли, воздев узловатые черные руки, моля небеса послать им белые ризы. Карета катила по закаменевшей грязи, январь надвинулся, хмур и суров, ночью от студеного воздуха перехватывало дыхание и звезды сияли колючим недобрым блеском. В один из вечеров, после особенно лютой стужи, сердце фрау Метелицы смягчилось, серые тучи прорвались, и на дорогу, на пустые измученные поля, на человечье редкое жилье просыпался снег, да такой изобильный, словно Господь и вовсе решил спрятать землю с глаз Своих под белесой погребальной пеленой. Замерзшая вода сыпалась ночью и днем, и мейстер Альбрехт, зябко ежась в угрюмой колымаге, видел себя неким новым Ноем, зимним и одиноким среди закоченевшей природы. Нечего было и думать продолжать путешествие: колеса вязли в снегах, за ночь дороги заносит так, что и не отыщешь, где она была, эта дорога. Пришлось сворачивать в Мартенбург, переставлять тяжелую старинную карету на полозья, иначе и думать не стоит двигаться дальше, только загубишь лошадей.