Лёха - Николай Берг

— Вот теперь можно и позавтракать — как ни в чем ни бывало заявил Семёнов, а бурят полез в мешок с харчами. Менеджер и Середа переглянулись. Потом артиллерист пожал плечами и поудобнее устроился на подстилке, стал насмешливо покрикивать на азиата, брезгливо морщившегося, когда ему на глаза попадались те самые моченые арбузы. Лёха с некоторым удивлением смотрел на своих компаньонов, которые и в ус не дули, словно только что не зарезали человека. Причем так же деловито и спокойно, как до того убивали беззащитных пленных немцы. При этом себе потомок тоже удивлялся, потому как уже и до провала в прошлое много чего видал — в интернете, конечно, но все‑таки. Даже, пожалуй и побольше видал, чем все трое его компаньонов. Куда побольше, то есть информации — то у него поболе в разы и на порядки. Стопудово, ни бурят ни Середа не могли увидеть в принципе, как запиливают пару человек бензопилой, например. В реале, не в дурацких фильмах. И в реале получается не очень, потому как не предназначена бензопила людей пилить, не та плотность и вязкость материала. И тут, в прошлом этом, лютом и беспощадном, тоже уже успел всякого насмотреться. И сам чуть было с кинжалом на пулемет не кинулся. И сам — собственными руками — не далее как вчера запорол насмерть живого боксера, распахав тому клинком все внутренности. И радовался несказанно, что сумел одолеть. Да, чего там перед собой‑то юлить — и сейчас этим гордится. И справедливо гордится, прямо можно сказать — потому как вот все сидят живые. Тогда почему так не глянулась сценка расправы?

Ведь умом‑то понятно — этот самый Стецько бодро и весело вел красноармейца на виселицу, да и сам бы не против был Семёнова избить как собаку — в том числе и прикладом. А приклад — то, как Лёха только что своими глазами видел — клюшку для гольфа переплевывает сразу и изрядно. Если б не боялся господ–немцев, то и бил бы. И ничего бы в душе у Гогуна этого не ёкнуло бы, небось потом еще бы и хвастал подвигами. И сапоги бы снял с висельника. Не запамятовал бы, точно совершенно. Тогда почему на душе какой‑то холодок поганый? Тут Лёха подумал, что это наверное проявление человечности, но тут же испугался сам такой высокопарности. Тем временем на плащ–палатке расставили еду, красивый натюрморт получился. Хлеб свежий, пышный, лук, чеснок, огурцы небольшенькие. После поста особенно глаза радовались и желудок в предвкушении затомился. Глотая слюнки, менеджер оглядел застолье, на которое Семёнов даже и сала немножко выложил. Приступили к еде молча. Жевал, глотал, радовался. Но червячок все же мешал ощутить радость в полном объеме и это угнетало.

Когда позавтракали, Семёнов косо глянул на потомка и как бы в воздух сказал угрюмым тоном:

— Не хотел об этом говорить, да видать — надо. Меня когда повязали да допросили, тут же в хлеву и собирались зарезать. Как барана. И видно было, что им это не впервой, все уже на мази и отработано. Не первый я такой у них был.

— А как выкрутился? — заинтересовался артиллерист.

— Пожадничали они. Я наплел, что в лесу у меня кожаная куртка припрятана и пара пистолетов без патронов. Они и купились, больно уж их усатому приспичило щеголять в куртке этой. С пистолетами.

— Ловко ты сообразил!

— Жить захочешь, так еще и не так баять будешь. Только вот они мне сказали, что если я их обманул, то помирать буду долго и плохо. Они постараются. И — что важно — не врали, твари. Тоже это у них отработано было, головой ручаюсь. То есть выбор у меня был богатый — просто так зарежут, или потрошить и мучить будут. Тебе ясно, а? — прямо обратился к потомку дояр.

Лёха молча кивнул.

— Нихрена тебе не ясно. Ты вот сам прикинь, каково это — когда ты лежишь, ни рукой ни ногой не двинуть, глаз не понятно — при тебе еще или уже вытек долой, и ножик у твоей глотки. Хороший такой ножик, много раз точеный, да и в руке привычно сидит у резуна. И прикинь опять же, как это все радостно — когда не немцы, а вроде как свои сограждане такое делают. За пораненную лошадь, да ботинки армейские, велика ценность, чтобы жизни человека лишать. И пофиг этим тварям, кто я и каков. Для них я москаль и все, хотя я в Москве ни разу и не был. Ты вот тоже рожу кривил, я видел. Своего жалко стало? — зло повернулся Семёнов к артиллеристу.

— Та яка мені своя ця мазепа. Шкурники вони й дурні. Нічого у них не вийде, тільки даремно крові напролівают. Та тому що брешуть, що за незалежну Україну воюють, а самі–то ніяк не вільні. Або під поляками танцюють, або під австріяками, або як зараз — під німцями. Шавки вони на прив'язі, такі свободи не добудуть — печально заявил Середа.

— Вот странно — когда они гутарили — я через пень колоду понимал. А у тебя все ясно — удивился искренне Лёха. Хохол пожал плечами, задумался. Семёнов тоже призадумался, нахохлился как‑то. По поляне словно тень пробежала.

— Я его небольно зарезал — пробурчал дояр.

Все вопросительно поглядели на него. Все видели, что да, не чухнулся Гогун, зачем об этом говорить?

— По их меркам — это подарок. Лучшее. Что предложить могут — через силу выдавливал красноармеец. Остальные слушали.

— По уму надо было бы им еще петуха красного пустить. И дедушке ласковому и старосте и усатому и тому долговязому — они его резуном кликали, он вишь у них тоже как представление дает. Резьба по живому, театр, мать иху! И двери колышком подпереть. Да детишек у них много, жалко. Ну так вот, не бесите меня — все вместе решали, что кончить эту гниду надо, так нечего рожи воротить. Как они с нами — так и мы с ними! И все тут! За добро — добром плачу. Той же монетой.

— Мы не бандиты, а красноармейцы — пожал плечами Середа.

— А иди ты к чертовой матери! — разозлился Семёнов еще больше: «Вот я и исполнил то, что красноармейцу положено — врага убил. И больше эта вошь дохлая никого на виселицу не поведет, не застрелит, не зарежет и прикладом не огреет. Я решил, мне и ответ держать, когда к своим выйдем. Но чтоб никаких кислых рож мне тут не было. Ты вот, сомневаешься, что будь сила у этого Гогуна — мы бы в лучшем случае пули бы получили? А в худшем — даже говорить не хочу. Так, что скажешь? — глядя Лёхе в глаза спросил красноармеец.

— Да я сам не знаю, что это на меня накатило — поежился менеджер.

— Белье зря не снал — вдруг сказал бурят. Словно холодной водой споривших облил.

Все посмотрели на азиата, деловито упаковывавшего в мешок все харчи, кроме пресловутых кавунов. Пока они тут разбирались в высоких материях, Жанаев прикидывал, как их обратно вернуть. Вот и высказал то, что считал нужным. Белье — вещь ценная, в холодное время года — особенно, потому так разбрасываться — нехорошо. Дырки можно заштопать, кровь отмыть. Зато тепло будет, воевать так удобнее.

— Ладно, не обеднеем — отозвался Семёнов: «Там стирать надо долго — обмочился Стецько обильно.

Бурят пожал плечами. Вчерашний плешивый немец тоже обделался, когда его душили. Ну так не страшно, мыло нашлось в вещичках, а постирать — воды вокруг много, да и труд невелик.

— Я вот другое подумал — сказал Середа.

— Что?

— Да слишком много не о том говорим — помер Охрим и хер с ним! Много чести рассусоливать. Мне другое в голову пришло. Вот выйдем мы к своим — начнут нам вопросы задавать — так не стоит нам про плен рассказывать. Как к немцам попали. Про то, как Гогуны нашего товарища пленили — рассказать можно, это и не плен вовсе получается, а чистый бандитизм и предательство. А вот насчет немцев — лучше б нам молчок. Если согласны — то стоит это дело прикинуть, как рассказывать.

— Думаешь спросят? — усомнился было Семёнов.

— Спросят! — твердо ответил артиллерист.

— Да представляешь, сколько таких как мы окруженцев выходит сейчас! Поди‑ка, всех опроси! — возразил красноармеец.

— И опросят. Никак без этого быть не может — уверенно сказал артиллерист.

— А зачем? — не удержался Лёха, почему — то вспомнивший вопли о репрессиях невинных и облыжно обвиненных.

— Как зачем? — удивился Середа.

— Ну, вот так. Смысл‑то какой людям нервы трепать?

— Ты даешь! — покрутил головой в изумлении артиллерист: «Да любая разведка обязана просто таким делом воспользоваться и свою агентуру заслать, благо повод есть. И всякой сволочи типа тех же Гогунов много будет. И дезертиров».

— И что, всех вот так вот сразу и расколют?

— Наверное, не всех. Но кто‑то и влипнет. Помнишь, была такая баечка про голую Сусанну?

Жанаев покраснел почему‑то, а Семёнов с потомком посмотрели недоумевающе. Семёнов — потому как не понял, при чем тут замшелая библейская притча, а Лёха — потому как понятия не имел о чем речь.

Артиллерист выдержал театральную паузу и пояснил тоном экскурсовода:

— Купалась как‑то пышечка–Сусанночка телешом. И подступились к ней два старых хрыча, с гнусными, замечу я вам, намерениями. Она им не далась, а заверещала во всю свою мощь. Набежала публика. Хрычи — заслуженные пожилые уважаемые громадяне — заявили, что поймали мерзавку за прелюбодением с чужим мужчиной. За это полагалась неприятная казнь — побивание неверной бабы камнями. И Сусанночку бы забили, как мамонта, но нашелся добрый человек — развел обоих хрычей как детишек малых врозь друг от друга. Отвел одного в сторону и при свидетелях опросил — дескать, где Сусанночка того–сь, блудила то есть. Старый хрыч заявил, что под дубом. При свидетелях. А второй — опрашиваемый отдельно — показал, что под кедром. В итоге пердунам бошки снесли за навет. Вот чтоб нам такого не досталось — надо с пленом детали обговорить. Потому, что кроме нас и агентура вражья попрет и дезертиры и всякая погань.