Собрание сочинений. Том 1. Разнотык. Рассказы и фельетоны (1914–1924) - Михаил Михайлович Зощенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Голос из толпы. Ишь ты, какие носатые... А чего они, тов. проводник, кумекают по русскому? Эй, товарищ чуваш! По рушке понимэ?
Чуваш. Э?
Голос из толпы. Не понимает? Эй ты, чувашская ходя, не понимэ, значит?
Чуваш. Чего надо? Что пристал? Какие надо чуваши. Мы грузины...
Проводник (сконфуженно сморкаясь в руку). Вот этого... Я и говорю, граждане, грузинский это павильон... которые грузины то есть... А которые дальше пойдут — чуваши будут.
Баба
Судья пристально смотрит на обвиняемых. Их двое — муж и жена. Самогонщики.
— Так как же, — спрашивает судья, — значит, вы, обвиняемый, не признаете себя виноватым?
— Нету, — говорит подсудимый, — не признаю... Она во всем виновата. Она пущай и расплачивается. Я ничего не знаю про это...
— Позвольте, — удивляется судья, — как же так? Вы живете с женой в одной квартире и ничего не знаете. Не знаете даже, чем занимается ваша жена.
— Не знаю, гражданин судья... Она во всем...
— Странно, — говорит судья. — Подсудимая, что вы скажете?
— Верно уж, начальник судья, верно... Я во всем виновата... Меня и казните... Он не касается...
— Гражданка, — говорит судья, — если вы хотите выгородить своего мужа, то напрасно. Суд все равно разберет... Вы только задерживаете дело... Вы сами посудите: не могу же я вам поверить, что муж живет в одной квартире и ничего не знает... Что, вы не живете с ним, что ли?
Подсудимая молчит. Муж радостно кивает головой.
— Не живу я с ней, — говорит он, — вот именно: не живу. Некоторые думают, что я живу, а я нет... Она во всем виновата...
— Верно это? — спрашивает судья у подсудимой.
— Уж верно... Меня одну казните, он не причастен.
— Вот как! — говорит судья. — Не живете... Что ж, вы характером не сошлись?
Подсудимый кивает головой.
— Характером, гражданин судья, и вообще... Она и старше меня и...
— То есть как это старше? — спрашивает подсудимая. — Ровесники мы с ним, гражданин судья... На месяц-то всего я и старше.
— Это верно, — говорит подсудимый, — на месяц только... Это она правильно, гражданин судья... Ну, а для бабы каждый месяц, что год... В сорок-то лет...
— И нету сорока. Врет он, гражданин судья.
— Ну хоть и нету, а для бабы и тридцать девять — возраст. И волос все-таки седой к сорока-то и вообще...
— Что вообще? — возмущается подсудимая. — Ты договаривай! Нечего меня перед народом страмить. Что вообще?
Судья улыбается.
— Ничего, Марусечка... Я только так. Я говорю — вообще... и кожа уж не та, и морщинки, ежели, скажем, в сорок-то лет... Не живу я с ней, гражданин судья...
— Ах вот как! — кричит подсудимая. — Кожа тебе не по скусу? Морщинки тебе, морда собачья, не ндравятся? Перед народом меня страмить выдумал... Врет он, граждане судьи! Живет он со мной, сукин сын. Живет. И самогонный аппарат сам покупал... Я ж для него, сукиного сына, кровь порчу, спасаю его, а он вот что! Страмить... Пущай вместе казнят...
Подсудимая плачет, громко сморкаясь в платок. Подсудимый оторопело смотрит на жену. Потом с отчаянием машет рукой.
— Баба, баба и есть, чертова баба... Пущай уж, гражданин судья... я тоже... И я виноват. Пущай уж... У-у, стерва...
Судья совещается с заседателями.
Честный гражданин. Письмо в милицию
Состоя, конешно, на платформе, сообщаю, что квартира № 10 подозрительна в смысле самогона, который, вероятно, варит гражданка Гусева и дерет окромя того с трудящихся три шкуры. А когда, например, нетути денег или вообще нехватка хушь бы одной копейки, то в долг нипочем не доверяет, и еще, не считаясь, что ты есть свободный обыватель, пихают в спину.
А еще сообщаю, как я есть честный гражданин, что квартира № 3 тоже, без сомнения, подозрительна по самогону, в каковой вкладывают для скусу, что ли, опенки, или, может быть, пельсинные корки, отчего блюешь сверх нормы. А в долг, конешно, тоже не доверяют. Хушь плачь!
А сама вредная гражданка заставляет ждать потребителя на кухне и в помещение, чисто ли варят, не впущает. А в кухне ихняя собачонка, системы пудель, набрасывается на потребителя и рвет ноги. Эта пудель, холера ей в бок, и мене ухватила за ноги. А когда я размахнулся посудой, чтоб эту пудель, конешно, ударить, то хозяйка тую посуду вырвала у меня из рук и кричит:
— На, — говорит, — идол, обратно деньги. Не будет тебе товару, ежели ты бессловесную животную посудой мучаешь.
А я, если на то пошло, эту пудель не мучил, а размахивался посудой.
— Что вы, — говорю, — вредная гражданка! Я, — говорю, — не трогал вашу пудель. Возьмите ваши слова обратно. Я говорю: недопустимо, чтоб пудель рвал ноги.
А гражданка выкинула мне деньги взад, каковые и упали у плите. Деньги лежат у плите, а ихняя пудель насуслила их и не подпущает. Хушь плачь.
Тогда я, действительно, не отрицаю, пихнул животную ногой и схватил деньги, среди каковых один рубль насуслен и противно взять в руки, а с другого объеден номер, и госбанк не принимает. Хушь плачь.
Тогда я обратно, не отрицаю, пихнул пудель в грудку и поскорее вышел.
А теперича эта вредная гражданка меня в квартиру к себе не впущает, и дверь все время, и когда ни сунься, на цепке содержит. И еще, стерва, плюется через отверстие, если я, например, подошедши. А когда я на плевки ихние размахнулся, чтоб тоже по роже съездить или по чем попало, то она, с перепугу, что ли, дверь поскорее хлопнула и руку мне прищемила по локоть.
Я ору благим матом и кручусь перед дверью, а ихняя пудель заливается изнутре. Даже до слез обидно. О чем имею врачебную записку, и, окромя того, кровь и теперя текеть, если, например, ежедневно сдирать болячки.
А еще, окромя этих подозрительных квартир, сообщаю, что трактир «Веселая Долина» тоже, без сомнения, подозрителен. Там меня ударили по морде и запятили в угол.
— Плати, — говорят, — собачье жало, за разбитую
