Обстоятельства речи. Коммерсантъ-Weekend, 2007–2022 - Григорий Михайлович Дашевский

Пауль Целан родился в Черновцах в 1920 году; потерял родителей в немецком лагере; с 1948 года жил в Париже; в 1970-м после нескольких лет нараставшей душевной болезни покончил с собой. Он один из крупнейших послевоенных европейских поэтов и, несомненно, центральный автор для послевоенного европейского самосознания. Его стихи составляют важнейшую часть священного канона в той европейской религии, какой до последнего времени была память о холокосте.

В толстый том (736 страниц) среднего формата вошло больше ста стихотворений из разных сборников с параллельным немецким текстом и комментариями (переводы Марка Белорусца и Ольги Седаковой выдерживают общий тон спокойной, закругленной мягкости; единичные добавления работ еще нескольких переводчиков этого тона не нарушают, а более резкие и отчужденные переводы Анны Глазовой или Лилит Жданко-Френкель, к сожалению, в том не включены), вся изданная при жизни проза Целана и большая выборка из рукописного наследия и писем. Комментарии к стихам и прозе основаны на многолетних трудах множества комментаторов и истолкователей и дают тонкий анализ мотивов и образов, складываясь в целую книгу о поэтике Целана, как и комментарий к письмам, взятый в целом, складывается в подробный биографический очерк.

Особый тон, особую твердость стихам Целана придают не начальные и конечные согласные, которые он подчеркивал при чтении, не пристрастие к назывным предложениям, не разрывы слов, а то, что стихи предъявляются как свидетельство, произносимое в поле забвения, замалчивания, равнодушия, враждебности в надежде на чье-то единичное понимание. Протестуя против романтически-лживой рекламной фразы о себе («эти стихи написаны для мертвых»), Целан писал издателю: «Я пишу не для мертвых, а для живых — правда, для таких, которые знают, что мертвые тоже существуют». И здесь поэтика неотделима от исторического контекста.

Нам часто рисуют и даже ставят в пример при разговорах о «преодолении тоталитарного прошлого» такую картину: в раскаявшейся послевоенной Европе общественность благоговейно внимает уцелевшим свидетелям-мученикам. Но Целан в 1962 году пишет другу: «В Западной Германии мне не простили того, что я написал стихотворение о немецком лагере смерти — „Фугу смерти“. Литературные премии, которые мне вручались, не должны сбивать тебя с толку: они в конечном счете служат лишь оправданием для тех, кто, прикрываясь подобными алиби, другими, осовремененными средствами продолжает делать то, что начали еще при Гитлере».

Можно сколько угодно говорить, что неслабевший страх Целана перед антисемитизмом — это такая же часть его болезни, как и подозрение, что Клэр Голль, обвинявшая его в плагиате вдова французского поэта Ивана Голля, повсюду плетет против него заговоры, но факт тот, что Целан (как с полной ясностью показывает прозаическая часть новой книги вместе с комментариями), несмотря на весь свой литературный успех, в послевоенной Европе ощущал себя по-прежнему гонимым, по-прежнему жертвой — и его стихи написаны в этой ситуации, в ответ на нее.

По-русски эта — непреклонная — сторона его стихов сглаживается, их единичность обобщается, они приобретают ту эстетичность, ту художественность, которую Целан противопоставлял человечности, они превращаются в общепризнанный культурный факт — в разговор среди доброжелательных единомышленников под благостным светом библиотечной лампы, где заведомо все со всем согласны. Это происходит не только потому, что Целан давно превратился из затравленного параноика в фигуру литературного пантеона, но прежде всего потому, что мы автоматически переносим стихи из того катастрофического мира истории и политики, в котором писал Целан, в тот обволакивающий мир культуры, в который русский читатель привык помещать поэзию, тем более поэзию переводную, и в котором он привык прятаться от катастроф.

Но при встрече с единичным читателем стихи Целана могут сами высвобождаться из этой мягкой оболочки художественности, если читатель будет помнить, что стихотворение Целана само шаг за шагом «решается», само «делает выбор», а он, читатель, должен различать каждый следующий шаг и отвечать на него, должен участвовать в этом этическом движении. Вместе с прошлогодним двухтомником «Пауль Целан. Материалы, исследования, воспоминания» (составитель и редактор Лариса Найдич, «Мосты культуры — Гешарим») книга, подготовленная Татьяной Баскаковой и Марком Белорусцем, дает читателю полный набор инструментов, необходимых для такого участия.

№ 33, 29 августа 2008

Инструкция по изживанию. Как Николай Островский уничтожил себя, чтобы стать идеальным текстом

(Игорь Гулин, 2022)

В 1932 году журнал «Молодая гвардия» печатает первую часть романа начинающего литератора Николая Островского под названием «Как закалялась сталь». Неумелая книга поначалу не вызывает никакого интереса у критики, но пользуется ощутимой популярностью в комсомольской среде. Через два года роман выходит целиком — как раз накануне Первого съезда советских писателей. Там на Островского наконец обращают внимание за пределами комсомольской субкультуры: в своей речи литературный функционер Владимир Ставский называет его книгу среди новейших достижений советской литературы. Однако настоящий переворот случается еще через год, когда знаменитый журналист Михаил Кольцов навещает тяжелобольного Островского в Сочи и публикует о нем очерк в «Правде». Слепой парализованный писатель моментально оказывается объектом всенародного культа. Его роман становится одной из главных книг советской литературы и остается таковой до конца существования СССР.

* * *

Публикация романа Островского происходит синхронно с решающим поворотом советской литературной истории. В 1932 году выходит постановление «О перестройке литературно-художественных организаций», ставится точка в растянувшейся на все 1920-е годы борьбе направлений и групп, начинается централизация. В этом же году критик Иван Гронский впервые употребляет термин «социалистический реализм». В 1934 году на Первом съезде писателей соцреализм устами Максима Горького провозглашается основным методом советской литературы.

Как и другие понятия советской идеологии, «соцреализм» был термином с крайне смутным значением. Он определялся и переопределялся при помощи таких же расплывчатых понятий — «народность», «партийность», «жизненность», — бесконечные дискуссии о которых имели туманное отношение к самой практике. Как пишет американский филолог Катерина Кларк в книге «Советский роман» (классическом исследовании сталинской культуры), гораздо большую роль играло формирование канона образцовых текстов, на которые должны были ориентироваться писатели в будущем: горьковская «Мать», «Чапаев» Фурманова, «Цемент» Гладкова, «Разгром» Фадеева. Все это были книги-прецеденты, предшественники. Роман «Как закалялась сталь» занимал в этом ряду особое место. Он был написан синхронно с изобретением метода и как бы свидетельствовал: соцреализм — не выдуманная конструкция, а действительно живое течение в новой литературе. В отличие от авторов более поздних романов сталинской эпохи, следовавших уже готовым рецептам, Островский не знал, что он пишет соцреалистический текст. Просто его письмо совпало с запросом времени.

* * *

Островский умирает через год после своего признания, но еще до смерти занимает место представителя литературы в пантеоне высокого сталинизма — рядом со Стахановым и Чкаловым. Сакральная аура вокруг его фигуры отлично ощущалась современниками. Андре Жид увидел в нем