Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Он мечется из стороны в сторону чаще, нежели политик. То он лежит, вытянувшись во всю длину, то согнувшись наполовину, то косо, то поперек постели, так что и голова и ноги свисают, и никто не обвиняет его в непостоянстве. Внутри четырех створок полога он самодержец. Тут его mare clausum [163].

До чего болезнь возвеличивает человека в его сознании! — Для него существует лишь он один. Ему внушают, что законченный эгоизм — его единственный долг. Для него это — священные заповеди. Он должен думать только о том, как бы поправиться. Все, что происходит по ту сторону двери или даже по эту сторону, лишь бы ее хлопанье не доносилось до него, нисколько не беспокоит его. Не так давно он очень тревожился, чем завершится тяжба, неблагоприятный исход которой был бы пагубен для его ближайшего друга. Часто видели, как по просьбе этого человека он обхаживал за день десятки улиц нашего города, тормоша того или иного свидетеля, подталкивая поверенного. Дело было назначено к слушанию на вчерашний день. Он, однако, совершенно так же безразличен к принятому решению, как если бы разбирательство происходило в Пекине. Случайно, по перешептываниям домашних, не предназначенным, впрочем, для его слуха, он уловил достаточно, чтобы понять, что вчера суд решил не в пользу его друга и тот разорен. Но слова «друг» и «разорен» волнуют его не больше, чем бессмысленный набор звуков. Он должен думать только о том, как бы поправиться.

До чего же все иные заботы вытеснены этим всепоглощающим занятием!

Он облачен в прочные доспехи болезни, обернут в задубевшую шкуру страдания; он сберегает свое сочувствие, подобно какому-нибудь редкостному вину, под надежными запорами и замками для собственного употребления.

Он лежит, жалея себя, вздыхая и стеная по себе самом; он скорбит о себе; все обрывается у него в груди, когда он думает о своих страданиях; он не стыдится себя оплакивать.

Помыслы его сосредоточены на одном: как бы облегчить свое положение; он придумывает всяческие уловки и ухищрения себе на пользу.

Самое главное для него — он сам, и он расчленяет себя с помощью допустимого вымысла на столько разных личностей, сколько у него болезней и болячек. Иногда он размышляет, как о чем-то постороннем, о своей бедной, измученной голове и о тупой боли, которая, то затухая, то пробуждаясь, не покидала ее всю минувшую ночь, и казалось, что это — колода или овеществленная боль и избавиться от нее невозможно, не вскрывая черепа и не извлекая ее оттуда. Или он скорбит о своих длинных, липких, исхудавших пальцах. Он горюет и о себе в совокупности, и его постель — подлинная школа человеколюбия и мягкосердечия.

Он соболезнует себе самому и инстинктивно чувствует, что никому с ним в этом не сравняться. Для его трагедии нужны лишь немногие зрители. Ему по душе только строгое лицо старой няни, которое возвещает ему о бульоне или лекарствах. Оно ему нравится, потому что бесстрастно и потому что в его присутствии он может дать волю горячечным выкрикам, сдерживаясь не более, чем перед спинкой своей кровати.

Для мирских дел он умер. Он не понимает, что такое труды и занятия смертных. Смутное представление об этом появляется у него лишь во время ежедневных визитов доктора, и даже в чертах этого сосредоточенного лица он не усматривает заботу о многочисленных пациентах, а относит ее исключительно на свой счет, поскольку болен именно он. И когда этот славный человек выскальзывает из его комнаты, складывая скудный свой гонорар осторожно, чтоб только не шуршать, ему не по силам догадаться, что он торопится к другому скорбному ложу. Он думает только о том, что тот же доктор в тот же час непременно вернется сюда и завтра.

Толки среди домочадцев его нисколько не занимают. Слабый шум, свидетельствующий о том, что жизнь в доме продолжается, успокаивает его, хоть он и неясно представляет себе, что там происходит. Ему не нужно ни знать, ни думать о чем бы то ни было. Шаги слуг, снующих вверх и вниз по далекой лестнице и ступающих по ней, словно по бархату, приятно ласкают его слух, лишь бы ему не надо было утруждать себя сколько-нибудь важными догадками о выполняемых ими поручениях.

Более точное знание было бы обременительно для него; он едва способен выдерживать тяжесть предположения. Он чуть-чуть приоткрывает глаза, когда раздается глухой удар обернутого в ткань дверного молотка, и снова их закрывает, не спрашивая: «Кто это был?». Ему льстит, что о его здоровье постоянно справляются, но он вовсе не тщится узнать имя того, кто справлялся. В нерушимой тишине и угнетающем безмолвии дома он торжественно возлежит и чувствует себя самодержцем.

Болеть — значит пользоваться привилегиями монарха. Сравните бесшумную походку и несуетливые, по одному указанию взгляда услуги, которыми его окружают, с небрежными повадками тех же самых челядинцев, как только ему становится лучше, с беззастенчивым хождением взад и вперед, причем двери то хлопают, то остаются настежь, и вы признаете, что перейти с одра болезни (позвольте мне скорее назвать его троном) в кресло с подлокотниками для выздоравливающего значит утратить величие, почти лишиться престола.

Как явно выздоровление укорачивает человека до его прежнего роста! Где теперь то место, которое он так недавно занимал в собственных глазах и глазах домочадцев? Комната больного, тронный зал, где он царил, и лежа вершил свои тиранические фантазии, как неприметно превратилась она в обыкновенную спальню! Да и в аккуратной постели есть что-то мелочное и незначительное. Ее убирают теперь ежедневно. До чего не походит она на поверхность изборожденного волнами океана, какою представлялась в совсем недавнем прошлом, когда прибирать ее было задачей, о которой нельзя было и думать чаще, чем по миновании трех или четырех дней, когда больного, покоряясь настояниям докучной опрятности и благопристойности, на короткое время с трудом и мучениями приподнимали над скорбным ложем (чему всячески противилось его ослабевшее тело), а затем снова укладывали отдыхать еще три или четыре дня, после чего постель снова оказывалась истерзанной, а всякая свежая складка становилась своего рода историческим памятником, отметившим перемену позы, неловкое переворачивание с боку на бок, попытку найти хоть ничтожное облегчение, и сморщившаяся кожа больного едва ли повествовала точнее обо всем происшедшем, чем смятое одеяло.

Умолкли эти непостижимые вздохи, эти стенания, тем более страшные, что никто не знал, из каких бездн глубоко запрятанного страдания они вырываются. Лернейские муки утихли. {369} Загадка болезни разъяснена, и Филоктет стал заурядным персонажем {370}.

Быть может, остатки грезы больного о величии еще поддерживаются редкими посещениями медика. Но до чего вместе со всем прочим и он изменился! Возможно ли, что этот человек, любитель новостей, болтовни, анекдотов и разговоров о чем угодно, кроме лекарств, — неужели он тот самый, который так недавно встал между больным и его жестоким врагом, как некий полномочный посол природы, когда она сама взялась быть высокой посредницей между ними? Вздор! Он всего только старая кумушка.

Прощай все, что окружало болезнь пышностью: волшебство, заставившее присмиреть домашних, тишина во всех самых дальних покоях, какая бывает только в пустыне, немое обслуживание, вопросительные взгляды, еще более отрадные тонкости самонаблюдения, недуг, в одиночестве устремивший взор на самого себя, отсутствие всякого интереса к миру, при котором для больного весь мир — он сам, его собственный театр, — и вот теперь он в какое превращен ничто!

В гнилом болоте выздоровления, куда меня вынес отлив болезни, хотя еще достаточно далеко от твердой почвы восстановленного здоровья, мне вручили вашу записку, любезный издатель, в которой вы торопите меня со статьей для вас. «В момент, когда смерть торопит меня», сказал я себе, и это было, пожалуй, горько, но мне помог каламбур {371}, каким бы слабым он ни был. Ваше требование при всей его кажущейся несвоевременности словно возвращаю меня к скромным делам моей жизни, о которых я успел начисто позабыть. Это был ненавязчивый призыв к деятельности, пусть незначительной; целительное отвлечение от нелепостей полного ухода в себя, от надутого чванства болезни, в которой, признаться, я пребывал слишком долго, бесчувственный к тому, что происходит в журналах, монархиях, в целом мире, к его законам, к его литературе. Дыхание ипохондрии покидает меня; пространства, которые в своем воображении я покрывал — ведь сосредоточиваясь на своих невероятных страданиях, больной пыжится, пока не становится Титием {372} для себя самого, — сократились теперь до размеров ладони, и из гиганта эгоцентризма, каковым я был так недавно, я снова пред вами с естественными для меня притязаниями, чахлая и тощая фигура вашего ничем не примечательного очеркиста.