В оковах льда - Карен Монинг

Уже тогда, Шон был в моей жизни. И пока я металась в бреду своей агонии, он подошел ко мне и спросил: «Девочка, почему ты плачешь?» Я помню, как в то мгновенье наступила тишина. Он обнял меня своими пухлыми ручками, и вскоре боль ушла.

— Как бы они тогда вступили в могущественный союз с более влиятельными и грозными мафиози, если их единственная дочь при достижении брачного возраста была бы дефектной? — говорю я сухо.

Он издает смешок:

— Так вот что скрывается за этим извечным спокойствием. Женщина, способная чувствовать. Забавно, я ведь тоже думал, что никого кроме меня в этой комнате нет, пока ты не заговорила. Не один я здесь с недостатком эмоций. — Его улыбка исчезает, и он смотрит в мои глаза пристальным изучающим взглядом, настолько пронизывающим, прямым и смущающим, что я чувствую себя пришпиленным к доске насекомым, подготовленным к препарированию. — И в дальнейшем — ты мне ничего не должна.

Я моргнула:

— Но я тебе еще ничем не отплатила.

— Ты это уже сделала.

— Нет. Я ничего не дала.

—  Плата стребована не с тебя.

Меня пробирает озноб, и я почти не могу вздохнуть. Этот человек опасен. Умен. Ужасающ.

— А с кого? Я — единственная, кто несет ответственность. Я — та, кто потерпела неудачу. Я — та, которая должна была обеспечить им безопасность, поэтому я и только я одна должна сполна заплатить любую цену!

— Забавно, но в определении размера цены не покупатель товара или услуги ее устанавливает. Это делает продавец. В данном случае это — я. — В этот момент его лицо — жесткое и холодное.

— Так какую же цену ты определил? — Я стараюсь дышать ровно и медленно в ожидании его ответа.

Он движется в мою сторону, поворачивает меня к стеклу и направляет мое внимание ниже.

— У меня возникли некоторые затруднения с кадрами. В последнее время мои официанты просто горят на работе.

По моей спине поползли мурашки.

— В одном из клубов, в частности, трудно сохранить персонал. В Смокинг-Клубе постоянно требуется замена.

Это тот подклуб, где официанты одеты лишь в облегающие черные кожаные брюки и галстуки-бабочки и обслуживают посетителей топлесс.

— Твой Шон достаточно хорош, чтобы заполнить вакантное место на какое-то время.

Желчь поднимается к горлу.

— Моему Шону здесь не место.

— Возможно. Но признай, он неплохо смотрится в униформе.

Я смотрю в ту сторону, куда он указывает. Спина, которой я восхищалась, поднимаясь сюда по лестнице, помнила мои руки, пока он двигался во мне. Я гладила ее бесчисленными ночами, когда он погружался в сон. Я разминала ее, когда он слишком долго ставил сети. Каждая мышца, каждая плавная линия на ней перецелована мною множество раз. Это, действительно, шикарная спина.

— Как долго?

— Еще не решил.

— Не поступай так со мной.

—  Почему.

— Он… — Я останавливаюсь и вздыхаю. Этот человек не поймет моих слов.

— Продолжай.

— Шон — моя родственная душа.

—  Родственная душа.

Он издевается надо мной. Насмехается над Богом.

— Такие вещи — священны.

— Для кого? Твой бог может и любит родственные души, но только не человек. Такая пара уязвима, особенно, если они настолько глупы, что демонстрируют всему миру, как ослепительно сияет их счастье. А во время войны риск повышается в десятки раз. И есть всего два варианта как в таком случае им поступить: отправиться вглубь страны и скрыться так далеко от цивилизации, как это возможно, надеясь, что никто их не найдет, пока мир катится в ад. Потому что мир приложит все усилия, чтобы их разлучить.

Он заблуждается. Ему ничерта не известно о родственных душах. Но все-таки я не могу не спросить:

—  А второй?

— Погрузиться по самые шеи в зловоние, разврат и коррупцию истерзанного войной существования…

— Ты предлагаешь вести себя, как обычные преступники. Ты бы предпочел, чтобы мы стали безжалостными зверями? Тебя это больше устраивает?

— Оглянись, Кэтрин. Увидь вещи такими, какие они есть. Сбрось свои шоры, подними глаза и признай, что ты плаваешь в дерьме. Если не признаешь, что все дерьмо из сточной канавы несется в твою сторону, чтобы накрыть тебя с головой, ты не сможешь от него увернуться. Тебе придется столкнуться со всеми трудностями сразу. Потому что этот мир жаждет тебя растоптать, разорвать на куски.

— Ты — манипулирующий, циничный и низкий.

— Виновен… лишь потому, что обвинен.

— Жизнь не такая, какой ты ее видишь. Ты ничего не знаешь о любви.

— Я успел очень близко познакомиться со всеми превратностями судьбы во времена воин. Они были моими худшими и лучшими столетиями.

— Это не любовь.

— Я этого и не говорил. — Он расплывается в улыбке, белые зубы сверкнули в тени. — Я предпочитаю войну. Цвета искрятся, еда и напитки редкостны и тем слаще. Люди еще интереснее. Более живые.

— И более мертвые, — говорю я резко. — Мы потеряли почти половину населения мира, а ты находишь это «интересным»? Ты свинья. Варварская и жестокая свинья.

 Я отворачиваюсь. С меня хватит. Если такова его цена, то я вольна уйти. Я больше ничем ему не обязана. Он уже все взял.

Я направляюсь к двери.

— Ты должна ему рассказать, Кэтрин. Если у тебя есть надежда.

Я останавливаюсь. Он не знает. Он не может знать.

— Сказать кому, что?

— Шону. О Круусе. Ты должна ему рассказать.

Я разворачиваюсь, прижимая к горлу дрожащие руки.

— О чем, во имя Бога, ты говоришь?

Я заглядываю ему в глаза и вижу в них знание моего глубочайшего позора. Его глаза таинственно улыбаются, и в этой улыбке читается смирение. Словно он уже столько раз наблюдал за разыгрываемыми перед ним человеческими заскоками, что они уже начали… нет не причинять страдание, но, пожалуй, просто надоедать. Словно он устал наблюдать, как крысы снова и снова бьются головами об одну и ту же стену в лабиринте. Я на полную катушку раскрываю свой дар эмпата, насколько хватает сил, и все равно не могу даже почувствовать, что он находится со мной в одной комнате. Там где он стоит — ничего нет.

— Если не скажешь Шону, что Круус трахает тебя во сне — это уничтожит то, чем вы с ним являетесь быстрее, чем могла бы сделать любая работа в моем клубе. Вот это, — он указывает на Шона, подающего выпивку хорошенькой, почти голой Видимой, — всего лишь ухаб на дороге, искушение, испытание верности. Если твой Шон любит тебя, он пройдет его с честью. Круус — это испытание для твоей гребаной души.

Я не собираюсь с ним спорить. Он знает. Так или иначе, он знает. Возможно, он может читать мысли, как я читаю эмоции. Ужасная мысль.