Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1915 год. Апогей - Олег Айрапетов

Война помешала руководителям военной промышленности взять реванш: в частности, следствие «по делу о стачке углепромышленников и торговцев углем Донецкого бассейна, входивших в состав общества «Продуголь», было приостановлено, а 5 (18) марта 1915 г. прекращено «за недостаточностью собранных улик»27. Но в данном случае важно отметить: отношения между Главным артиллерийским управлением и частным капиталом были далеки от идеальных. Теперь реванш брала частная промышленность, предпочитавшая действовавать в союзе с политической оппозицией. Призывы, прозвучавшие на съезде промышленников, были рассчитаны на поддержку съездов Земского и Городского союзов, которые прошли 5 (18) июня 1915 г., в день отставки Н. А. Маклакова28.

Думцы встретили эту отставку довольно единодушно: в интервью П. Н. Милюков, Н. В. Савич, В. М. Пуришкевич и А. Д. Протопопов оценили уход министра как несомненную победу29. Земцы и горожане согласились направить в военно-промышленные комитеты своих представителей, выбор которых был поручен Главным комитетам – руководству союзов, которое в лице Г Е. Львова немедленно озвучило претензии в адрес власти, виновной, по его мнению, в отсутствии «священного единения» в стране30. Военнопромышленные комитеты сразу же начали возникать на местном уровне: так, 3 (16) июня ВПК во главе с П. П. Рябушинским был создан в Москве31. Новый орган приветствовал Николай Николаевич, а через два дня комитет под председательством Н. С. Авдакова был образован в Киеве32.

Все это сопровождалось невиданной кампанией во славу деловитости предпринимательского класса. «Пропаганда деятельности военно-промышленных комитетов велась чрезвычайно интенсивно, – вспоминал министр промышленности и торговли. – Во всех газетах печатались сообщения о кипучей деятельности этих новых образований, еще ничем, кроме словоизвержений, не успевших себя зарекомендовать»33. 9 (22) июня под председательством все того же Н. С. Авдакова состоялось первое заседание Центрального военно-промышленного комитета. Его открыли доклады Г. Е. Львова и М. В. Челнокова, выступивших с программой координации действий ВПК с Земским и Городским союзами34.

Немецкие успехи на фронте придали борьбе с В. А. Сухомлиновым не только новую силу, но и новое направление. «В Думе негодование против Сухомлинова и главарей Артиллерийского управления не имело границ. Их еще не обвиняли открыто в измене, в сознательном саботаже, но до этого было уже недалеко. По крайней мере, часто вспоминали, что один из интимных друзей военного министра Альтшиллер скрылся в момент мобилизации, а другой, Мясоедов, повешен за измену»35. Правда, Альтшиллера уже проверяли в 1909 г. на предмет шпионажа, но ничего подозрительного обнаружить не удалось. В 1910 г. он переехал в Петербург, где чувствовал себя более уверенно под защитой В. А. Сухомлинова36. Доказательств его шпионской деятельности, разумеется, тоже не было, но и в них также не особо нуждались.

В августе 1917 г. генерал М. В. Алексеев был вызван в Петроград в качестве свидетеля для дачи показаний по делу своего бывшего начальника. Он набросал заметки, в которых фактически обвинял и В. А. Сухомлинова, и своего предшественника по штабу Киевского военного округа генерала

A. А. Маврина как минимум в преступной легкомысленности в общении с подозрительными людьми – Альтшиллером и Фурманом. Именно болтливости

B. А. Сухомлинова при первом из них М. В. Алексеев приписал разоблачение русского агента в Австро-Венгрии полковника А. Редля (что никак не соответствовало истине). Тем не менее там содержалось следующее признание: «Единственно, что 3 месяца надзора за Альтшиллером до его приезда в Петербург (подразумевалось, что наблюдение началось с момента назначения М. В. Алексеева. – А. О.) и 4 года наблюдения за Фурманом до моего нового назначения в Смоленск не дали положительных результатов. Люди остались подозрительными, но никаких фактов наблюдение не добыло»37.

В лучшем случае сторонники обвинения утверждали, что, хотя В. А. Сухомлинова и нельзя упрекать в сознательном предательстве, но он все же участвовал в сомнительных торговых операциях, проводившихся его окружением38. Даже М. Д. Бонч-Бруевич, который считал В. А. Сухомлинова «русским патриотом в самом лучшем понимании этого слова», а обвинения против него – «полной нелепостью», среди причин, превративших в 1915 г. военного министра в козла отпущения, перечислил следующие: странные выходки его жены; разнузданность доверенных лиц; клевета врагов, в том числе и Верховного главнокомандующего; общественная молва и всероссийская сплетня; беззаботность и неосторожность его самого; старания тех, кому надо было свалить его как преданного России человека39.

Эта кампания не просто ставила под угрозу положение военного министра – она развращала и подрывала веру фронта в победу. «Боевой фронт, – писал генерал Н. А. Данилов (Рыжий), – верит в победу только до тех пор, пока верят в нее народные массы, питающие этот фронт и материально, и морально. Настроения тыла передаются на фронт. Они приносятся ему приходящими пополнениями, возвращающимися отпускными, выздоравливающими больными и ранеными, не говоря уже об оживленной корреспонденции, которой обменивается фронт с тылом. Огромное большинство людей фронта – люди женатые, оставившие свои семьи по мобилизации, но живущие их интересами. Фронт чутко прислушивается к тому, что происходит дома, в тылу. До тех пор пока тыл верит в победу, фронт борется геройски. Но если фронт поймет, что в тылу чаша переполнилась, что материальные невзгоды измотали его, что тыл считает войну безнадежной, то есть бессмысленной, тогда энергия фронта падает и развивается неудержимая тяга домой, домой во что бы то ни стало»40. Именно эту тягу невольно и бездумно поддерживала и провоцировала своими действиями Ставка. Борьба с В. А. Сухомлиновым активизировалась и во время удач, и во время неудач на фронте. Военный министр вспоминал: «Каждый раз я чувствовал себя при появлении в Ставке тем красным сукном, которым раздражают быка, и в конце концов перестал появляться в резиденции главнокомандующего»41.

По свидетельству А. А. Поливанова, В. А. Сухомлинов во время визитов в Барановичи даже не приглашался на доклады Верховного в присутствии императора: «Это последнее обстоятельство, объясняемое, может быть, недоверием Вел. Кн. Николая Николаевича к генерал-адъютанту Сухомлинову, было однако способно лишить военного министра возможности тех относительно редких случаев, когда он мог бы получить подробную осведомленность о расположении наших армий и внести на основании такой осведомленности поправки в свои соображения о сроках и размерах подготовки для армии сил и средств в подведомственном ему районе внутри империи»42. А. Н. Яхонтов отметил, что отношения военного министра и Верховного главнокомандующего ухудшались по мере того, как последний «проявлял тенденцию переносить ответственность за свои боевые неудачи за счет непредусмотрительности тыла и на непригодность военного министра»43.

Вспоминая о позиции Николая Николаевича в это время, генерал А. А. Мосолов писал: «Ставка выдвинула в свое оправдание две причины неудач: недостаток снарядов и германский шпионаж. Козлом отпущения стал военный министр Сухомлинов. Для поддержания этих тезисов, по требованию Великого Князя Николая Николаевича, сменили военного министра и отдали его под суд, а для подтверждения версии о шпионаже был повешен жандармский подполковник Мясоедов и начались ссылки лиц, носивших немецкие фамилии. В последнем особенно усердствовал начальник контрразведки генерал Бонч-Бруевич»44. Впрочем, последний вообще прославился своим жестким отношением к инородцам. Нельзя не согласиться с Ю. Н. Даниловым, который был вынужден потом разбирать последствия деятельности М. Д. Бонч-Бруевича, что принцип коллективной ответственности более легко применим, чем доказательство конкретной вины отдельного человека45. Но эти карательные меры, проводившиеся с согласия Николая Николаевича и Н. Н. Янушкевича, имели чрезвычайно разрушительные последствия.

Верховная власть резко изменила курс политики в Остзейском крае. В результате она оказалась как бы на стороне латышей и эстонцев в их вековом конфликте с немцами, невольно провоцируя местный национализм46. П. Г Курлов, назначенный генерал-губернатором Прибалтийских губерний, летом 1915 г. вспоминал о весьма сложной обстановке, которую он застал в Риге: «… старинная вражда между местным немецким населением и латышами разгорелась до значительных размеров. Со стороны латышей сыпалась масса обвинений на своих противников не только за их чрезмерную любовь к германцам, но и за шпионство и даже за государственную измену. Во всем этом была масса преувеличений, которые в последующей моей службе в Риге создали мне тяжелые недоразумения»47.