Ленин. Вождь мировой революции (сборник) - Джон Рид

Я подумал, что это превосходило желания крестьян, во всяком случае, то, как они себе это представляли, и было больше того, что большевики исторически хотели для них сделать.

«Раздел земли будет производиться на равной основе, то есть земля будет распределена среди тружеников в согласии с трудовыми стандартами или стандартами потребления, в зависимости от местных условий».

Как я и ожидал, были сформулированы возражения. Мы видели, как люди качают головой, жестикулируют в группе левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Однако Ленин отвлек, перехитрил их. Перехватив инициативу у оппонентов, он сказал с обезоруживающей искренностью:

– Здесь начинают раздаваться голоса о том, что сам декрет и мандат выдвинуты социалистами-революционерами. Ну и что с того? Разве имеет значение, кто их выдвинул? Как демократическое государство, – холодно и даже резко продолжил он, – мы не можем игнорировать решение народных масс, даже если мы не согласны с ним. Приобретя опыт борьбы… крестьяне сами решат, где правда.

– Отлично! – заметил Рид, подтолкнув меня.

– Жизнь – лучший учитель, – в частности, сказал Ленин, – и она покажет, кто прав. Мы должны подчиняться опыту; мы должны дать полную свободу творчеству народных масс. Старое правительство, которое было свергнуто вооруженным восстанием, хотело решить земельный вопрос с помощью старой, неизменной царской бюрократии. Крестьяне кое-чему научились за восемь месяцев нашей революции; они хотят решить все вопросы с землей сами. Поэтому мы возражаем против всяческих поправок. Мы пишем декрет, а не программу действий. Россия огромна, и местные условия различны. Мы верим, что сами крестьяне будут способны решить свои проблемы, и сделают это лучше, чем мы. Они сами устроят свою жизнь.

Левые эсеры и меньшевики-интернационалисты потребовали время на совещание. Мы с Ридом во время совещания вышли из зала.

Бесси Битти и Луиза Брайант нагнали нас, и мы стали ходить взад-вперед и вокруг площади перед Смольным. Был еще октябрь, однако мы ежились от холода после жаркого зала. К этому времени день уже вытеснял ночь, но в любом случае ночи у нас были длинные, до отказа заполненные событиями. Если бы мы спали всю ночь, то проспали бы, наверное, все восемнадцать часов. Но как бы то ни было, мы вообще почти не спали, наспех что-то ели и потеряли счет дням и часам. Неужели всего лишь двадцать четыре часа назад мы возвращались в Смольный из Зимнего дворца, после того как наблюдали, как оттуда выводят министров и отправляют в Петропавловскую крепость? И теперь, как только мы покинули зал, Троцкий объявил, что министры будут освобождены. Это было в ответ на яростные протесты против их заключения. Было решено, что их будут содержать лишь под домашним арестом; об этом, сказал он устало, надо будет позаботиться на следующий день. Времени не было. Он мог бы выступить с более резкой критикой, подумал я, но сегодня казалось, что мягкость – в распорядке дня.

Мы устали. Остановились, чтобы согреть руки перед костром у внешних ворот, где солдат в высокой каракулевой шапке, надвинутой на одно ухо, стоял, повернувшись спиной к костру – одному из нескольких костров, яркими точками сверкавших в темноте ночи. За большинством из них присматривали один или два солдата и красногвардеец. Они обогревались поленьями, поскольку баррикады уже были не нужны. Наш человек выглядел одиноким. Я спросил себя, что он чувствует, наблюдая за сотней делегатов, прошедших перед его глазами в ту ночь. Мне было интересно, не хочет ли он войти внутрь.

– Что делается? – спросил я его.

Он что-то пробормотал в ответ, но я уловил лишь слова «проклятая война» и «голод». Брайант попыталась заставить Рида спросить у него еще что-нибудь, но Рид не обратил на нее внимания. Он предложил солдату сигарету, а затем попросил его прикурить. Взяв щепку от пестревшего полена, солдат зажег свою сигарету. А потом дал прикурить Риду. Вдруг он выпрямился, его бородатое лицо оживилось, глаза яростно засверкали в свете костра, он поднял левую руку, сжатую в кулак (в правой он держал штык), и громко сказал:

– Миру нужен хлеб! Миру нужно счастье!

Мы отошли прочь, а он посмотрел нам вслед мрачным, словно обвиняющим взглядом…

Брестский мир

Становилось холодно. С берез, дубов, кленов слетели последние листья. Лед обрамлял лужи во дворах и по обочинам дорог. Лихорадочное возбуждение масс, достигшее высшей точки перед распространением опасности для всех, постепенно улеглось. Бои в Москве, в Петрограде и в их окрестностях закончились. Советы одержали верх. Однако впереди ожидали тяжелые времена.

Прошло всего шесть месяцев с тех пор, как в ответ на фаталистическое заявление Церетели о том, что нет ни одной партии, которая могла бы одна захватить власть, в ответ раздалось: «Есть». И теперь партия Ленина была во власти, а в руках Ленина оказалась взбаламученная страна: холод и голод, рушащийся старый порядок и, по словам Ленина, «новый порядок… рождается в неописуемых муках».

Целых шесть месяцев Ленин и его партия указывали на слабость коалиционного правительства. Временному правительству не удалось остановить спекулянтов и не допустить развала железных дорог, при нем возник в городах голод. Были нарушены обещания дать землю крестьянам, замедлился рост производства, а затем и вовсе прекратился, и самое преступное – это то, что не были удовлетворены нужды обескровленной армии и небыли выполнены обязательства царя перед союзниками. А теперь, имея в руках власть, большевики должны, не дрогнув, приспособиться к жизнеспособной экономике, без капиталистов и помещиков. Но для этого никакой программы не было.

«Маркс дал рабочему классу цель, – писал B.C. Уайт в своей книге о Ленине. – Ленин дал ему партию, дорожную карту (маршрут) и инструменты для путешествия». Однако у Ленина не было готового маршрута, он и не делал вида, что маршрут у него есть. В большевистских учебниках ничего не было написано об этом. И даже в меньшевистских книгах ничего не было.

А инструменты? У него лишь была уверенность, что рабочие сами достанут их. В своих речах повсюду, выступая на заводах и перед крестьянами, он призывал к инициативе снизу.

Враги большевиков сдали назад и стали самонадеянно ждать, когда они падут. Милюков, наиболее сознательный лидер буржуазии, вспоминает это: «Победа большевиков была полной и окончательной». Когда перед ними пала Москва, это означало, что падет провинция и вся Россия. «В тот миг все еще верили, что победа будет кратковременной и что большевики не удержат узурпированной власти». В других партиях предсказывали, что большевики «не смогут дать обманутому им народу ни мира, ни земли, ни хлеба, ни «социализации» промышленности…»