Рыцарь-разбойник - Борис Вячеславович Конофальский

Купцов понаехало – как мух налетело. И из Малена были, и с востока, из-за реки приплывали, из Фринланда, и даже какой-то купчишка с севера из самого Вильбурга сюда добрался. Все хотели зерна купить, видно, слух пошел, что управляющий в Эшбахте дурень: торговаться – не торгуется, берет, сколько дают. Одна беда была: купчишки зерно покупали, да вывезти не могли, в деревне ни у мужиков, ни у господина ни подвод, ни лошадей не было. А баржи на реке не укупишь: и фрахт осенью дорог, да и не нашлось на реке свободных барж. Осень же, урожай, все при деле. Так что Ёган все распродал, деньги собрал, а зерно так и лежало в амбарах. Купцы ему за то выговаривали. Но управляющий просил купцов обождать, так как подводы все при деле, последнее с полей забирают.

А господин Эшбахта и офицеры его были на вид праздны, беспечны и часто пили. Господин появлялся в деревне и на реке у амбаров в одной рубахе, словно с постели встал только что. И случилось так, что ехал иной раз по деревне на коне и был притом босой, как мальчишка, что на пастбище едет, или словно мужик простой.

Во вторник все офицеры с господином пришли на открытие трактира. И пили там весело, трактирщик их угощал.

А на следующий день завершилась жатва, брат Семион ходил по Эшбахту и хвалил всех, говорил, что Бог мужиками доволен, послал им урожай, так как они трудолюбивы, а значит, и господин ими доволен будет. Мужики от этого веселы сделались. Урожай удался, а раз господин доволен, значит, по старинному обычаю, должен устроить им фестиваль с пивом, хоть упейся, жареным мясом и пирогами. А для девок и детей пряников купить медовых. Господин это сам лично обещал, все слышали.

И управляющий подтвердил, что фестивали будут.

Но вот вдруг в четверг, еще до обеда, вместо подвод с пивом и всем остальным нужным для праздника в Эшбахте стали собираться добрые люди при доспехе и железе. Собирались, строились и бодрым шагом уходили на юг, отряд за отрядом. И офицеры были при них. Первым уехал ротмистр Роха, и за ним ушли его пятьдесят стрелков. Потом был большой отряд счастливого жениха ротмистра Рене. Бабы, дети и праздные мужики выходили из домов, смотрели на солдат. Купчишки, что сидели и ждали зерна, тоже высовывались из трактира, начинали волноваться.

– Неужто война у господина Эшбахта? – спрашивали одни у других.

– Да нет, солдаты без обоза идут, – вслух размышляли другие.

– Может, рядом где дело будет? Может, с соседями рядиться надумал. Идут одним днем.

– Нет, – догадывались самые умные. – Обоз вперед ушел, вот поэтому нет ни телег, ни коней в Эшбахте.

В общем, полетело по деревне слово и скоро добралось до господского подворья. И там дворовые поначалу, а потом и все уже так и говорили: война.

В доме тревога, хлопоты, у баб глаза на мокром месте. Сестра Волкова, госпожа Тереза, дура, молится и всхлипывает. Кавалер на нее взгляд бросит, мол, прекратите, она вроде притихнет, а потом все по новой. Госпожа фон Эшбахт сидит надувшись, молчит. Радуется, наверное, что муж на войну уходит. Но спрашивать о том не желает. И своего довольства не показывает. Мужики дворовые выносят из дома ящик с доспехом, вино, корзину со съестным. Оруженосцы грузят в телегу ящик с оружием господина, сами серьезны, молчаливы, надевают ратный наряд. Уже напялили стеганки, бухают по полу тяжелыми сапогами.

Потом пришел Максимилиан, смотрел новый красивый штандарт. Сам господин уже не был бос, с утра помывшись, он сел обедать раньше обычного. Причем один: никого за стол не звал, никто сам не осмелился, кроме племянниц, те сели к дяде, хотели говорить, но он только молчал. Сестра, все еще шепча молитвы, детей увела.

Еще два дня назад госпожа Ланге шепнула кавалеру, что сейчас у жены его лучшие дни для зачатия. И все последние дни господин пользовался правом мужа. Госпожа каждую ночь при этом плакала, ругала его, говорила, что не мил он ей, и просила дать ей покоя. Но на все это господин отвечал, что обязанность ее рожать наследников, и для этого он брал ее в жены, и как она исполнит этот долг, так он больше к ней не прикоснется, раз она того не желает.

Волков видел, что Элеонора Августа его ненавидит, лицо от него воротит как от мерзкого, говорит едва уважительно, с трудом на грубость не переходит. Кавалер проклинал и епископа, и молодого графа, что едва ли не принудили его к этому браку. Но теперь сделать ничего уже не мог. Не убивать же эту избалованную, капризную бабу.

После обеда он сказал ей:

– Госпожа моя, я уезжаю. Не знаю, сколько меня не будет, и перед отъездом хочу, чтобы вы меня приняли.

Дуре согласиться бы принять его, как доброй жене положено, после проводить на войну, чтобы ему спокойнее там было, а уж потом молиться Господу, чтобы нелюбый там голову сложил. Так нет… Она опять принялась причитать, плакать, говорить, что несчастна. Но Волков не собирался идти у нее на поводу и потакать ее презрению, он настоял и потребовал своего законного:

– Извольте исполнять свой долг перед Богом и своею семьей. Большего я от вас не прошу. – И чуть не силой увел ее в спальню.

А она рыдала при этом, словно на эшафот шла. И все это было на глазах у прочих: у Бригитт, у Терезы, у Увальня и у прислуги. Даже племянницы на все это смотрели, раскрыв рты от удивления.

Но Волков был неумолим. Пусть хоть лицо у Элеоноры от слез треснет. Ему требовался наследник, в происхождении которого он был бы уверен, поэтому и волок госпожу Эшбахт вверх по лестнице в спальню, невзирая на вой и слезы.

Самому-то было не в удовольствие ложиться с ней и брать эту опухшую и проклинающую его бабищу. Это так же приятно, как на обед глину есть. Помимо глупости своей и неласковости так еще и красавицей она не была.

То и дело ловил Волков себя на мысли, что не желает ее лицо видеть, слышать ее завываний не желает. Хотелось пятерней ей рот ее, от злобы лающий, заткнуть. Отвернуть от себя опухшие глаза, что ненависти полны. Но никуда он деться не мог. Любое чадо, что родит Элеонора от кого угодно, будет претендовать на поместье, попробуй потом докажи, что