Дело совести - Джеймс Блиш

— Почему бы не вытащить исходную информацию из папок на всеобщее обозрение? — поинтересовался практичный Эл. — Если говорят, что «Пшенице» должно быть предъявлено обвинение, значит, Дэнни имеет полное право писать об этом. Пищевая промышленность — огромная отрасль, и я постоянно натыкаюсь на такие вещи, от которых у меня волосы дыбом встают, а потом оказывается, что это все обычное дело и ничего особенного. Например, никогда не забуду, как столкнулся с решением Дэнвилля.

— Даже если это правда, все равно юридически это клевета, — пробормотал Рикки; и было видно, что ему очень хочется, чтобы именно так и случилось.

Дэнни попытался вспомнить, как же он искал материал для статьи. «Папки», как их назвал Эл, — на самом деле это были ящики, куда скидывались старые пресс-релизы, вырезки и статьи провинциальных корреспондентов, после того как номер уже вышел в свет. Весь этот хлам складывался в конверты, на них указывалась дата вопроса, о котором шла речь. Содержимое ящика сроком больше полугода увязывалось в тюки и сдавалось в макулатуру.

Насколько Дэнни мог помнить, оригинал статьи — пресс-релиз из Института упаковочного оборудования с фотографиями, одну из которых он использовал, — не был отправлен в ящик. Он положил его в нижнюю секцию лотка вместе с черновиком статьи, чтобы подождать, пока не появится дополнительный материал. В абзаце, добавленном в «Крониклер» под влиянием вдохновения в последнюю минуту, говорилось об предъявлении обвинения раньше, чем следовало.

Порывшись в ящике, он почувствовал болезненную уверенность в том, что релиз не оправдает его надежд. Он написал ту часть статьи, которая так расстроила Рикки, не на основании реального материала, а исходя из абсолютной уверенности в том, что Рикки назвал как «само собой разумеющееся событие».

А что если эта «уверенность» была не чем иным, как неконтролируемой, необъяснимой иллюзией, не основанной ни на каких реальных источниках? Если Молл ничего не знал об обвинении, тогда уж точно оно не было само собой разумеющимся событием, даже среди экспертов.

— Нашел, вот он, — сказал Дэнни нервно. Он боялся взглянуть на релиз, поэтому не глядя протянул его Шону, оказавшемуся поблизости. Тот немедленно начал читать с бесцеремонным любопытством, но Рикки выхватил листок у него из рук.

Рикки медленно просматривал печатные страницы, строчка за строчкой, слово за словом. Его глаза медленно блуждали туда-сюда, а с губ срывались обрывки фраз. Дэнни теперь понял, что Шон имел в виду, когда называл босса оральной личностью. Рикки так пожирал глазами это незначительное сообщение, как будто был каннибалом, а пресс-релиз — миссионером. Наконец он испустил сытый вздох.

— Ни слова, — объявил он. — Ни одного словечка. Вы ничего не хотите мне сказать, Кейден?

Дэнни сглотнул.

— Неделя еще не кончилась, — выдавил он. — Их прихватят в пятницу. По девяти пунктам, и фиксирование цен — только один из них; все подпадают под акт Робинсона — Пэтмена о «дискриминационной торговле продовольственными товарами».

— Дэнни, как ты узнал? — тихо спросила Джоан.

Все пятеро воззрились на него: Эл, Джоан и Шон с надеждой, Молл бесстрастно, Рикки с возмущением.

Усталый мозг Дэнни лихорадочно искал ответ, но тот все никак не приходил. Он знал только то, что знал. «Международная пшеница» получит обвинительное заключение завтра, в пятницу. Совершенно точно и определенно.

Но он понятия не имел, как узнал об этом.

Тишина струилась, словно песок в песочных часах. Наконец Рикки сказал:

— Ладно, Кейден. Захватите чек, когда будете уходить.

Глава 3

Здравствуйте, доктор Фрейд

Дэнни упаковывал свои вещи в полном молчании — вынужденном, так как Рикки оставался в коридоре. Джоан и Эл бесцельно вертели в пальцах карандаши, не смотрели друг на друга и отводили глаза от Дэнни. Шон вытащил длинную желтую страницу копировальной бумаги из своей машинки, засунул машинку в стол и враждебно уставился на Молла.

Какое-то время Молл стойко выдерживал ирландское негодование Шона, затем сел за свой стол, опустил перегородку, отделяя себя от остального офиса, и остервенело начал печатать. Его машинка была «беззвучной», но казалось, что тарахтит она оглушительно громко.

Дэнни взял большой пакет с полки и засунул в него свои бумаги и орфографический словарь. В глубине выдвижного ящика стола он обнаружил типографскую линейку и початую коробку с мягкими синими карандашами — все это явно принадлежало издательству — и также бросил в пакет.

Рикки молча ждал, пока Дэнни не опустил крышку стола, и начал снимать свое пальто с гвоздя, прибитого к двери, ведущей в коридор. Только тогда он удалился.

Молл продолжал печатать. Шон встал.

— Тебя проводить, Дэнни? — спросил он. Молл резко остановился.

— Ты получил статью из кофейного бюро, Хеннесси? — спросил он, не глядя на Шона.

— Да, — сказал Шон, — получил. У меня есть место, куда ее вставить, если хочешь знать. Зернышко к зернышку, так сказать.

Дэнни тронул Шона за локоть.

— Не надо, — сказал он. — Чего там, все уже кончено. Не стоит спорить, Шон. Ты же видишь, не имеет смысла.

— А я и не спорю. Я устал раболепствовать, особенно за мою зарплату. Молл мне вдруг как-то осточертел. Он слишком робкий, чтобы постоять за своих сотрудников. Что ты пишешь, скрытный Молл? Передовицу?

— Я… — начал Молл.

— Полон тривиальных клише — маешься, а сказать-то нечего, да? — выпалил Шон. Его юное лицо, безбородое и смуглое, как у испанца, светилось от удовольствия. — А что сейчас кропаешь? Речь о свободном предпринимательстве? И ничего про еду. Потому что ничего не знаешь про еду. Ты ешь штукатурку, но зато красиво упакованную.

— Ты уволен, — сказал Молл, уставясь на свою машинку. — Выметайтесь. Оба.

Шон довольно хихикнул. Он широко улыбнулся, глядя на Дэнни.

— Как он быстро! — заметил он. — Нужно пнуть его несколько раз, и только тогда он удивится. Но он, конечно, не знает, что ему неприятно, пока Рикки ему не скажет. Пойдем, Дэнни, выпьем.

Трудно было не восхититься этой бравадой.

Расположившись на диванных подушках в кабинке бара, Шон подозвал официанта.

— Три года я хотел это сделать, — вдруг заявил он. — Два пива, юноша. Я даже рад, что ты дал мне повод, иначе я никогда бы не решился.

— Да, это трудно, — согласился Дэнни. — Что ты собираешься делать, Шон? Какие у тебя планы?

— Я полон планов. О чем еще мечтать в течение рабочего дня? Трудность в том, что выбрать. Может, днем я буду преподавать в школе, а ночь проводить с парой блондиночек. Могу даже получить степень прежде, чем начнется война. Но не такой я дурак. Ты знаешь, Дэнни, мне действительно понравилась эта заварушка. Впервые в жизни я почувствовал себя человеком. Что тебя тревожит, Дэнни?

Вопрос прозвучал так неожиданно, в потоке болтовни Шона, что Дэнни только позже понял, что ответил без малейших раздумий. Может, Шон действительно психоаналитик, подумал Дэнни.

Пиво помогло и Дэнни исповедовался бывшему коллеге. Хотя он все же понимал, что не следует упоминать голоса. В частности, потому, что он знал: голоса существовали на самом деле. Знал это с такой же уверенностью, как и то, что «Международной пшенице» завтра, в пятницу, будет предъявлено обвинение.

«Думаю, что со мной и раньше происходило нечто подобное, но я просто не придавал этому значения, — рассуждал он. — Я должен сам разобраться, никто, кроме меня самого, не сможет это сделать».

— Ты зажат, — сказал Шон. — Разве одно то, что ты не хочешь рассказать мне, уже не достаточное свидетельство расстройства? Давай, выкладывай.

— Ну, когда я был ребенком, меня обычно называли «отгадчиком». И кажется, такое прозвище мне дали вполне справедливо. Несколько раз я покупал лотерейные билеты и всегда выигрывал. Не всегда, правда, первый приз — да я к этому и не стремился — но я каждый раз приходил домой с какой-нибудь безделушкой.

Однажды в театре, когда мне было девять лет, во время одного фокуса на отгадывание я выиграл кофейный сервиз. Парень на сцене выдал какую-то шутку о бойскаутах и походах с палатками, потому что на мне были шорты и рубашка цвета хаки. Так вот, знаешь, я бы теперь не надел шорты даже под страхом смерти.

А однажды я выиграл поросенка. Отличного поросенка на лотерее в День Благодарения. Мне хотелось держать его в доме, как собаку. В театре он жил в маленьком загончике. Он был чистенький такой, размером с маленькую дворняжку, даже еще меньше. Но родители не позволили. Его зажарили, и мы съели его в День Благодарения. Моим родителям он не понравился. Они говорили, что он слишком мал, чтобы иметь вкус. Это довело меня до безумия — ну, то, что они поймали его и убили. Это объясняет все последующее.