Вознесение : лучшие военные романы - Александр Проханов

В детстве, мальчиком, он вышел за город, в майские сырые луга, ярко-желтые и душистые, до горизонта покрытые одуванчиками. Шел среди сочных стеблей, проводя рукой по бесчисленным золотым цветам, оставлявшим на его пальцах частички золота. У маленькой чистой речки, по которой расходились круги от играющей рыбы и мелькали серебристые проблески, ему вдруг явился ангел. Он поднялся из трав и цветов, белый, огромный, с сияющим чудным лицом, заслоняющим солнце. Громогласно, так что звук превратился в оглушающую тишину, произнес певучее длинное слово. Этим словом называл себя и Того, Кто его послал. Этим словом пророчил ему, Звонарю, небывалую долгую жизнь, обещая еще раз вернуться и взять с собою на небо. Ангел исчез, оставив в воздухе кудрявое облако пара. Где упирались в луг его огромные стопы, там были примяты цветы, словно в траве ночевали два теплых лося. С тех пор он ждал возвращения ангела. Верил, что тот вернется. Возьмет его с собою на небо.

Его разбудил скрежет железа, топот и кашель. Охранник, невидимый и только намеченный темным пятном, ослепил фонарем. Когда луч скользнул ниже, Звонарь разглядел кожаные военные ботинки, перепачканные глиной.

— Вставай, сука, твоя пора!..

Эти слова испугали Звонаря. Могли означать, что чья-то пора уже завершилась, кто-то уже исчез и место исчезнувшего занимает теперь он, Звонарь. Шел по коридору, окончательно просыпаясь, думая, что его пора начинается с этого промозглого коридора, липкого света фонаря, блуждающего по шершавым стенам, тяжелого стука перепачканных глиной ботинок.

Его ввели в ярко освещенную комнату, где он уже побывал однажды вместе с Клыком. Звонарь щурился от резкого, обнаженного света лампы, под которой на полу стоял таз с водой, темнела мокрая лужица. За столом, устало развалясь, сидел знакомый рыжебородый чеченец. Перед ним лежали замусоленная тетрадь и нож в деревянном чехле. Кроме этого чеченца, которого Звонарь мысленно окрестил «Красноголовик», и охранника с автоматом, в комнате находился невысокий, плохо выбритый, подвижный человек в джинсах, в брезентовой безрукавке, напоминавшей бронежилет, в которой было множество карманов, пазов, ремешков и пряжек. Некоторые из этих карманов были туго наполнены и застегнуты. Человек держал на плече телекамеру, как держат гранатомет. Гибко поворачивался с ней в разные стороны, прицеливался лучиком в таз с водой, в лежащий на столе нож, в бетонный шершавый потолок. Когда ввели Звонаря, то лучик мгновенно, как яркая змейка, метнулся к нему и ужалил в глаза.

— Сюда, сюда подходи!.. — вяло не то приказал, не то пригласил Красноголовик.

Звонарь, останавливаясь перед ним у стены, видя, как следует за ним темный глазок телекамеры, подумал, что здесь снимают кино и его привели, чтобы он участвовал в съемке.

— Ну что, солдат, что с тобой будем делать?.. — Красноголовик выглядел утомленным и нездоровым, и Звонарь пожалел его. В этот час поздней ночи, подчиняясь чьей-то неведомой прихоти, Красноголовик должен был позировать перед телекамерой, мучая и себя, и человека в жилете, и его, Звонаря. — Значит, ты рядовой Звонарев?.. — продолжал чеченец, лениво поглаживая тетрадь, в которой уже значилось его воинское звание, имя командира, номер части. Все, что успел рассказать Клык, стоя перед чернобородым, страшного вида чеченцем, в чьих глазах дергалось фиолетовое жестокое пламя. — Что ж, давай говори…

Глазок телекамеры с зеркальцем слепящего рефлектора повернулся к нему, а он не знал, что говорить, в чем его роль, и жалел, что пленка в камере крутится напрасно, не записывая его слов.

— Еще раз скажи, кто твой командир… Кто взводный, кто ротный… Чем вооружена штурмовая группа… Сколько «Шмелей»… Сколько ручных пулеметов… Сколько танков огневой поддержки… Как имена снайперов… Какие потери… Почему атакуете именно на этом направлении… — Красноголовик устало шевелил запекшимися губами в жесткой рыжеватой бородке, и Звонарь снова пожалел его. Фильм, который они снимали, был похож на кинокартину о партизанах, когда немецкий офицер допрашивает разведчика, начиная свой допрос мягким, ленивым голосом. Звонарь не знал своей роли, не знал предназначенных ему слов, но, помня, как ведут себя в кинофильмах пленные герои, ответил:

— Не могу говорить… Присягу давал…

Чеченец смотрел на него долгим усталым взглядом, в его белках была краснота бессонной ночи, и Звонарь не знал, правильным или неправильным был его ответ.

Начальник разведки Адам был утомлен предыдущей работой с пленным сержантом, на котором он еще раз проверил свой метод допроса, когда путем психологического воздействия полностью ломается личность. Не уничтожается, но воссоздается в новом виде, пригодном для проведения сложных разведопераций. Этот метод стоил ему самому больших усилий, невосполнимых трат психической энергии. Стоящий перед ним худосочный солдат не стоил этих трат. Главная цель уже была достигнута, кассета с записью сержанта находилась в обработке, и завтра, пропущенная сквозь громкоговоритель, она обманет русских, завлечет их в ловушку. Начальнику разведки не хотелось повторять с солдатом весь предшествующий спектакль с шариатским судом, выведением на казнь к могиле, из которой торчали голые ноги безвестного обитателя соседних домов, убитого авиабомбой. Но он обещал оператору Литкину продемонстрировать картину допроса. Литкин по велению Басаева снимал важный фильм для французского телевидения. Картина допроса входила в этот фильм как необходимая часть. Поэтому, сколь ни велика была усталость Адама, выполняя волю Басаева, он решил продемонстрировать Литкину психологический метод допроса, не повторяя предыдущую схему. Метод заключался в том, чтобы оскорбить в человеке самые глубокие, священные ценности. Потрясенный человек отречется от ценностей, без них станет беззащитным и управляемым.

Звонарь держал у живота скованные руки, смотрел на Красноголовика и видел, как его усталое, вялое лицо, посыпанное красноватой окалиной, сонные, полузакрытые глаза, напоминающие глаза дремлющего ястреба, начинают преображаться. Словно в этом печальном обескровленном лице начинает проступать другое — сочное, яростное, с дрожащими от бешенства ноздрями, оскаленным мокрым ртом, блистающими ненавистью глазами. Так сквозь брошенную в костер бумагу прорывается пламя, сжигает языками мятую сухую оболочку.

— Вы, русские собаки!.. Явились из своей сучьей России!.. Из своей грязи, нищеты!.. Поганите, гадите!.. Принесли свою русскую заразу, русскую тупость и лень!.. Вы, русские, — скоты и лентяи!.. Работать не можете, воевать не можете, торговать не можете!.. На вас только навоз возить!.. На цепь посадить и объедки, как собакам, кидать!.. Россия ваша, как баба задастая, ей подол заголить и оттрахать!.. И мы ее трахать будем!.. Все ее трахать будут!.. А она, сука, будет терпеть и постанывать!.. Нет у вас в России ни песен настоящих, ни поэм, ни танцев, все у других народов украли!.. Нет у вас истории, ни великих царей, ни великих вождей!.. Один мусор!.. Вы, русские, весь мир измучили, и весь мир вас ненавидит!.. Будем вас делить и кромсать, как свиную тушу!.. Приморье — японцам!.. Сибирь — китайцам!.. Прибалтика с Кенигсбергом и Питером — Германии!.. А Кавказ к нам отойдет!.. Вот и вся ваша матушка-Россия!.. Конец!.. Одно дерьмо!..

Он кричал, выворачивая в бороде мокрые покрасневшие губы, выпучивал глаза, и Звонарь испугался этого внезапного бешенства, не понимая, чем вызван гнев человека, что в нем, Звонаре, породило эту свирепую ярость. Слова человека проникали в его испуганное сердце и там отыскивали потаенное и драгоценное чувство. В крике человека была угроза смерти. Но чтобы выжить, Звонарю приходилось защищать не избитое и простывшее тело, не ноющую от удара голову, не сердце, куда в любую минуту мог выстрелить стоящий у дверей автоматчик, а то потаенное, живущее возле сердца чувство, к которому подбирался чеченец.

— Россия — это огромная куча навоза, который нужно сгрести лопатой!.. Россия — труп, который смердит на весь мир!.. Ты понял меня, собака?..

То, что вызывало у человека ненависть и отвращение, было его городком с маленькими нарядными домиками и белым Дворцом культуры, зеленым старинным валом, оставшимся от древних княжений, стеклянными корпусами завода, мимо которых проносились пахнущие горячим маслом тепловозы, их старой синеглавой церковью с прихожанами, целующимися перед входом, школой, где на стенах висели портреты великих писателей и полководцев, а учитель истории рассказывал о русских открывателях, подвижниках и философах. В книге из жизни русских святых, которую дал ему почитать отец Александр, были повести о добрых деяниях, о подвигах и самопожертвованиях, о любви к Богу и Родине. Читая повествования, Звонарь хотел походить на этих святых. Безобразные, несправедливые слова, которыми чеченец оскорблял Звонаря, добираясь до сокровенного, хранимого у сердца чувства, касались его матери, ее печального, поблекшего, дорогого лица. В этом подвале, под жестоким светом электрической лампы, материнское лицо проплыло над ним как облачко.