Эгоист - Джордж Мередит

Сэр Уилоби сделал здесь передышку, чтобы дать мисс Дейл возможность — с присущей ей женской деликатностью — выразить свое согласие с его завуалированным выпадом по адресу доктора Мидлтона в отместку за его неблаговидное поведение в карете.

Мисс Дейл, однако, промолчала.

Она мысленно корила Клару за непоправимый урон, который та нанесла ее сердцу: слушая разглагольствования сэра Уилоби, она чувствовала, что оправдывает ее в душе. Собственная застарелая боль заговорила в ней, и она взглянула на сэра Уилоби новыми глазами: такого человека можно простить, можно даже пожалеть, но удивить ее он уже ничем не может.

«Центральная точка» в душе сэра Уилоби меж тем достигла полного накала, и он немного воспрянул духом; однако тех заключительных нот, которые он так любил слышать из женских уст, этой подчиненной гармонии, которую ждешь после того, как солирующий инструмент исполнит свою партию, не последовало. Хоть бы два-три такта! Летиция молчала. Бедняжка, должно быть, — как это с ней бывает, — слишком подавлена его вниманием. В ней дрожит каждый нерв, и она не в силах выказать ни умственных, ни музыкальных своих способностей. Впрочем, до сих пор он всегда мог рассчитывать на ее музыкальность… Или уж слишком она ему соболезнует? Но разве есть для этого основание? Неужели эта отчаянная, безрассудная девица сделала ее своей наперсницей? О, бесстыжая дочь высокомерного родителя! Быть может…? Но нет, это было бы слишком ужасно (мысль эта, ударив его по сердцу, тотчас со звоном от него отскочила)… Неужели Летиция полагает, что здесь кроется нечто большее, нежели обычная любовная размолвка… Измена?! Или она слышала о сопернике? Быть может, ей известно нечто такое, чего еще не знает он сам? Стоило задеть пресловутую центральную точку, как Уилоби становился ясновидящим. Итак, Летиция знает все. Следовательно, ему остается прибегнуть к пафосу.

— Ну, так вот, — продолжал он, — я остановил свой выбор на Науке. Пусть я кажусь среди моих соседей белой вороной, это объединяет меня со всеми, кто стремится вперед, кто ступил на путь прогресса, — о, я знаю, что самое слово «прогресс» является для некоторых едва ли не бранным! Как вам понравился вечер у миссис Маунтстюарт?

— Чрезвычайно.

— Послезавтра миссис Маунтстюарт обедает у нас со своим профессором. Вы удивлены? Вы как будто вздрогнули.

— Я не слышала приглашения.

— Мы договорились за столом. Нас ведь с вами разлучили; когда я пожаловался хозяйке на ее жестокость, она сказала, что мы и так слишком много бываем вместе и что мне полезно иногда с вами разлучаться. Ни с тем, ни с другим я, разумеется, не согласился. Я могу ошибаться, не знать своего сердца, но о том, что мне вредно, а что — полезно, позвольте мне судить самому. И пусть я в молодые годы совершил вопиющую ошибку, уже одно это, — если вы, конечно, признаете во мне наличие ума и сердца, — уже одно это должно служить доказательством, что теперь я стал мудрее. Увы, я убедился на собственном опыте, что мудрость есть боль! Но пусть, пусть, говорю я, если нельзя достигнуть мудрости иначе, как через страдание, я готов страдать! Вы со мной не согласны, Летиция?

— Это хорошо сказано.

— Сказано от души. И оценить это может лишь тот, кто сам страдал.

— Бывает, что человек страдал так долго, что уже не в силах мечтать ни о чем, кроме покоя.

— Верно. Но вы… вы сами?

— Из всех земных даров я молила бы о покое.

Сэр Уилоби удостоил ее улыбкой.

— Я недаром сейчас вспомнил гвардейцев папы в их разноцветных камзолах. Когда я был молод, их наряд меня поразил. Говорят, у них теперь другая форма. А жаль! Это одно из самых ярких моих воспоминаний о Вечном Городе. Они действовали на мое чувство юмора, которое, как вы знаете, у меня развито до чрезвычайности. Мы, англичане, обладаем чувством юмора. Оно первым отзывается на все, что мы видим, когда попадаем в Европу, и не покидает нас все время путешествия. Юмор, иначе говоря, реакция здравого смысла на всякую нелепость — характернейшая наша черта. Я, однако, не позволяю себе слишком бурных проявлений этой национальной особенности, а просто беру на заметку все комичное, что вижу в людях, и впоследствии запечатлеваю это в своих письмах. Ну, да вы их читали — большую часть, если не все.

— Да, я читала ваши письма.

— О, я был с вами все время! Но я хотел сказать — и Эти этелохранители напомнили мне, — что вы ведь не бывали в Италии. Как я об этом всегда жалел! Уж кому-кому, а вам следовало бы побывать в Италии, вы созданы для Италии. Я не знаю никого, ни одной женщины, о ком бы я мог Это эсказать. Никого, с кем я чувствовал бы себя там в столь полной гармонии. Италия и Летиция! Как часто в мыслях своих произносил я рядом эти два слова! Впрочем, я не оставляю надежды. Ведь вы тут совсем закисли. Даже небольшой вечер, как сегодняшний, вас оживляет. А как бы на вас подействовало путешествие и этот благодатный климат! Вы любите историю и стихи. Что касается стихов… Я еще не набрел на ту строку, которая выразила бы и десятую долю того, что я испытываю при лицезрении красоты и величия, — десятую долю тех глубоких мыслей, что приходят в голову, когда мне случается погрузиться в задумчивость. Вы скажете, у меня слишком прозаический ум. Но нет, я способен чувствовать, только чувства мои так интенсивны, что я не нахожу им соответствия в поэзии. Поэзия, по самой природе своей, не может быть искренней. А я стою за искренность. Все, что трогает наше чувство, должно возникать стихийно, а не через посредство ремесла. Вы сторонница поэзии, я знаю, и только вы одна и могли бы обратить меня в свою веру. Зато история! Тут уж я с вами, целиком. Бродить среди развалин — ночь, сквозь арки черной громады амфитеатра струит свое сияние лунный свет. Лунный свет Италии!

— Там вы, надеюсь, не стали бы смеяться, сэр Уилоби? — произнесла Летиция, пытаясь вернуться к действительности и выйти из оцепенения, в которое ее погрузили его бессвязные речи.

— Мне кажется, что и вы, если я в вас не ошибся… — Сэр Уилоби сбился с тона… — Вы ведь не из тех, кто поддается неуместным ассоциациям, как другие, и чувство нелепого вас…

— О, я понимаю, как оно может действовать! Во всяком случае, я способна понять, что может показаться забавным иному. Но в римском Колизее мне было бы не до смеха. Ах, нет, сэр Уилоби, я бы не вынесла насмешки в Колизее!

Летиция, по-видимому, приняла его слова всерьез, раз она так настойчиво призывала его не смеяться в Колизее.

— К тому же, — продолжал он, — вы бы прекрасно ужились с моими тетушками. Ах, Летиция, это замечательные женщины. Ни в Италии, ни дома я не мог бы себе представить, что они de trop, лишние. Впрочем, здесь, быть может, я недостаточно беспристрастный судья.

— Это прелестные, приятнейшие дамы, — сказала Летиция с жаром, — и я очень их люблю.

Ее энтузиазм был вызван отчасти тем, что она, как ей казалось, поняла, наконец, к чему клонит сэр Уилоби: он, должно быть, намерен повезти ее и тетушек в Италию — разумеется, после того, как возвратит мисс Мидлтон свободу. Это было по-настоящему великодушно с его стороны. Да он и был великодушен — Летиция помнила, каким он был в юности, помнила щедрость, с какой он разбрасывал золото и серебро! В последующие годы, должно быть, произошло какое-то недоразумение, и он нечаянно дал повод к неверному толкованию своих поступков.

Летиция вспомнила рассказ Клары о посольстве тетушек в библиотеку, и ее осенила дерзкая мысль: ну, конечно же, сэр Уилоби хотел этими словами дать понять, что считает ее способной оценить общество тетушек — дома ли, за морем ли, все равно, — в то время как мисс Мидлтон, по его предположениям, должна была ими тяготиться.

— Ведь вы согласились бы с ними путешествовать, правда?

— Разумеется, согласилась бы!

— Честно?

— Совершенно честно. С восторгом!

— Отлично. По рукам! — Сэр Уилоби протянул руку. — Независимо от того, поеду я сам с вами или нет! В Италию, Летиция! Я был бы счастлив сопровождать вас в вашем путешествии, но если этому и не суждено сбыться, я буду счастлив мыслью, что вы в Италии!

Сэр Уилоби не убирал руки, и Летиции оставалось либо сделать вид, будто она ее не замечает, либо подать ему свою. Но на притворство у нее не хватило духу. Он завладел ее рукой, и всякий раз, как она робко пыталась ее высвободить, встряхивал ею, словно желая придать больше весу своим словам. Способ этот подчас бывает весьма действенным и опасным для дамы, имевшей неосторожность оставить свою ручку в руках влюбленного джентльмена.

— Покуда я еще не имею возможности с полной определенностью говорить об этом — как и вообще о моих ближайших планах. Я пребываю в состоянии, которое вы, помнится, определили словами поэта: «Подобен былинке в волнах». Я могу говорить только за себя и ничего не могу сказать о другом лице. Я предельно измучен. Ах, если бы я мог сказать: «В Италию! Завтра же…» Не думайте, что я жалуюсь. Я знаю — таков удел человека. Но обман, Летиция, обман! О, какой горький привкус оставляет он во рту! Начинаешь ненавидеть человечество. Это все равно что землетрясение — кажется, что почва уходит из-под ног. Ведь это род предательства, причем преданным оказывается не тот или иной человек, а все человечество в целом! Друг мой! Мой добрый, верный друг! Нет, я не впаду в отчаяние. У меня есть свои недостатки, я знаю, и я стараюсь постоянно напоминать себе о них. Но простить — это уже другое дело. Причиненные мне страдания я еще мог бы простить, обман — никогда! Нет, говорю я, ибо здесь затронуты интересы человечества. Столь юное существо и — обман!