Кандалы - Скиталец

— Правительство царским манифестом пытается удержать волну революции! Мы расцениваем манифест как лживое обещание, как пустую бумажку, которая на деле ничего не значит!.. Мы не хотим мира с самодержавием! Да здравствует всеобщая всероссийская забастовка, Совет Рабочих Депутатов и вооруженное восстание!

Это была рабочая молодежь, воспламененная наплывом потрясающих событий: что это, как не начало революции?

— Кровь наших братьев требует отмщения! — взывали к народу молодые. — Пусть расстрел девятого января будет последним злодеянием самодержавия!

— Мы должны быть готовы! Не платите податей и налогов! Пусть царская казна останется без копейки…

Наконец, на трибуну поднялся пожилой рабочий с продолговатой каштановой бородой, в суконной темносиней блузе.

В толпе засветились дружественные улыбки:

— Альбрехт!

Он заговорил спокойно, медлительно, негромким, но ясным голосом. Огромная аудитория не вся смогла бы услышать его, если бы не наступила внезапная тишина: все как бы на лету подхватывали его отрывистые фразы:[25]

— Вставай, рабочий!.. Час борьбы настал!.. бросай работу!.. пусть станут мастерские! пусть не дымятся трубы фабрик и заводов! пускай не ходят поезда, смолкнет станок, станут типографии, швея бросит иглу и грузчик свою многопудовую ношу!.. Устроим праздник! Но это будет не праздник отдыха, а праздник битвы с врагом рабочих — царем, убийцей народа!

Мы, рабочие, боролись и прежде: нас тысячи легло под пулями царских солдат и жандармов, нас много и в тюрьмах и в ссылке погибло, но мы сделали то, что казалось невозможным: мы — сплотились! Рабочие долго боролись, но они все еще верили в царя: теперь, после девятого января, — эта вера рассеялась вместе с дымом выстрелов, заливших улицы царской столицы кровью боровшихся рабочих. В Одессе и Лодзи, на Кавказе и в Риге мы боролись за оружие и показали, что рабочее восстание возможно! — Вас мало, — говорили нам, — а крестьян миллионы, без них вы ничего не сделаете!

Но мы борьбой своей ободрили крестьян, и вот — когда закипело море рабочее — заволновалось и мужицкое море!

Войско шло против нас, солдаты нас расстреливали, а малодушные нам говорили: пока войска не на нашей стороне — нельзя бороться! Но вот красный флаг революции поднялся над черноморской эскадрой, вот уже матросы и солдаты в Одессе и Лодзи дружно, рука в руку с рабочими, идут на борьбу за народное дело!

…Все тише и тише становилось на площади: многотысячная толпа словно застыла, как бы перестала дышать; по отрывочным словам и тону оратора, по коротким, скупым его жестам угадывали заранее, что он хочет сказать дальше.

— Мы боролись, напрягая все наши силы: для нас невозможны были собрания — мы силой и смелостью добыли себе право собираться! Вы сами сейчас видите, в каком количестве собрались на эту площадь!.. Многотысячные собрания идут теперь по всем городам!

От Варшавы до Амура, от Урала до Кавказа одна за другой встают армии рабочих — готовятся к бою!

Прежде мы были разъединены, боролись вразнобой, нас били по частям.

Нам говорили: нельзя еще бороться? Если бы одновременно — тогда другое дело! Недостаточно, что забастовка всеобщая, она должна быть всероссийская! Но сделать ее всероссийской можно только борьбой! Уже двадцать семь дорог остановились! В Петербурге и Москве всеобщая забастовка!

Из деревень — кто пешком, кто на телеге — стекаются к нам окрестные крестьяне! Объединимся же вместе для дальнейшей одновременной борьбы! Наши заводы, фабрики и мастерские — встали! Наша дорога от Волги до Сибири — встала!

Пусть же кто-нибудь из пришедших сюда крестьян скажет: с нами они или не с нами?

Он повернулся и медленно, вразвалку, сошел с трибуны под грохот аплодисментов многих тысяч сильных огрубелых рук.

Когда все стихло, на трибуну поднялся широкоплечий чернобородый мужик в поддевке.

Как только он заговорил, могучий, полный голос зазвучал, наполняя площадь, отдаваясь эхом вдали:

— Девятого января вы, рабочие, шли к царю с жалобой, а он встретил вас пулями! Теперь и мы, крестьяне, поняли, что милости добром никогда не получишь! Вы своею кровью добыли для всех нас эту дорогую правду! Теперь даже самым темным из нас, тысячу раз обманутым, будет ясно, кто наш враг и кто друг! Поэтому вы, рабочие, и мы, крестьяне, одной дружной семьей, своими руками должны свергнуть царя Николая и его свору! Разъединить нас ничто не может! Крепчайте же духом! Мы призываем вас стойко держаться того, что вы требуете! Знайте, что мы, крестьяне приволжских сел и деревень, рука об руку идем вместе с вами: если весь народ восстанет — не хватит казаков, чтобы успокоить нас!

Долго говорил Лаврентий Ширяев. Это была громовая речь о царском манифесте без земли, о восстании матросов, о всероссийской забастовке, о том, что из искры возгорается пламя. Каждое слово доходило не только до слуха многотысячной толпы, но и до сердца. Слова эти звучали просто, сердечно, на родном для собравшихся — волжском певучем языке. Лаврентий привлекал толпу еще и тем, что был для нее близким, своим, испытанным другом, все, что он говорил, было проникнуто крепкой верой, изливалось из теплого, сильного сердца. Сдержанное, но глубокое чувство, постепенно нарастая, незаметно покоряло и захватывало внимание слушателей.

Когда Лаврентий кончил — народное море зашумело, появились красные знамена, толпа двинулась к центру города.

Вскоре после выхода царского манифеста в воскресный день в кандалинской церкви после обедни на амвон вышел тот самый светского облика священник, который в Народном доме рассуждал о литературе. Теперь он громко прочел присланный ему для обнародования царский манифест о дарованных народу свободах.

Большинство крестьян ждало от царя великих реформ, но манифест вызывал смутное недоумение: в нем ничего не говорилось о земле. Казалось им, что свободы предназначены не мужику. Кому же? Не опять ли помещику?

Огромная толпа, не менее тысячи человек, осталась после обедни на площади около церкви, остановив попа просьбой отслужить по этому случаю благодарственный молебен. Поп согласился.

Молодые и пожилые лица светились радостью и возбуждением. Толпа была в повышенном, торжественном настроении: ведь все же, чтобы утихомирить волнующееся из-за неудачной войны государство, царь после замирения обещает народу свободу! Может быть, потом и про землю будет что-нибудь?

По окончании молебна несколько человек близко подошли к священнику и в чем-то горячо убеждали его.

— Просим! просим! — слышались голоса из толпы.

— Панихиду павшим борцам!

Но на это поп не согласился. Под «павшими борцами» можно было подразумевать кровавые жертвы 9 января. Он отрицательно потряс светлорыжей бородой. Толпе не слышно было, что он говорил близко стоявшим. Видно было только, как он отмахнулся, нахлобучил шапку и, запахнувшись в теплую рясу, ушел вместе с причетником. Хоругви заколыхались и вернулись в церковь.

Толпа, жужжа и волнуясь — недовольная, осталась на месте.

— Без попов обойдемся!

И, перекатываясь из уст в уста, от передних к задним рядам зашумело громкое восклицание:

— К Народному дому!

Толпа колыхнулась глубже, сильнее, сдвинулась с места и вдруг запела.

Сперва прозвучало несколько голосов неуверенно и негромко, к ним присоединилось еще несколько, и песня стала разрастаться.

Эта поющая часть толпы двинулась впереди всего шествия и с громким торжественным пением пошла по дороге вдоль села. Откуда-то взялся и развернулся над головами большой красный флаг с крупной надписью: «Свобода».

Отречемся от старого мира!.. —

пели впереди, а в задних рядах еще звучало:

Отречемся!..Вставай, подымайся, рабочий народ,Раздайся крик мести народной!.. —

катилось из передних рядов.

           Раздайся!..

Подхватывала, вырывая песню друг у друга, тысяча сильных мужских и женских голосов. И эти набегающие волны могучего пения придавали ему особенную, стихийную красоту. Народ впервые пел песню мести и свободы.

Из ворот и калиток высыпали зрители этого небывалого шествия. Когда демонстрация поровнялась с домом Челяка, Челяк выскочил из дому, без шапки, в одном пиджаке, и закричал, обращаясь к зрителям:

— Шапки долой — свобода идет!

У всех слетели шапки с голов. Челяк взял красное знамя и понес его.

В Народном доме в это время только что кончилось собрание «трезвенников», учащейся молодежи и преподавателей министерских школ. Печатный царский манифест читал со сцены доктор Вукол Елизарович.

После чтения все пошли по домам, кроме членов сельскохозяйственного общества, оставшегося для своего собрания вместе с председателем.