Мидлмарч: Картины провинциальной жизни - Джордж Элиот

– На мой взгляд, ничего удивительного в этом завещании нет, – заметил Кэлеб Гарт. – Куда удивительнее было бы, если бы оно оказалось таким, какого можно ожидать от прямодушного и справедливого человека. Но я вообще против завещаний.

– Странные слова в устах христианина, черт побери! – сказал нотариус. – Какими же доводами можете вы их подкрепить, Гарт?

– Да что здесь говорить… – пробормотал Кэлеб, аккуратно складывая кончики пальцев и наклоняясь вперед, чтобы удобнее было рассматривать пол. Ему всегда казалось, что объяснения – самая трудная сторона «дела».

Тут раздался голос мистера Ионы Фезерстоуна:

– Он всегда был на редкость лицемерен, мой братец Питер. Но уж тут он показал себя во всей красе. Знай я, так меня бы и силком из Брассинга не вытащили. Завтра же надену белую шляпу и коричневый сюртук.

– Ох-хо-хо! – всхлипнула миссис Крэнч. – А мы так на дорогу потратились, и мой бедный сынок столько времени просидел сложа руки. В первый раз слышу, чтобы братец Питер думал о том, как бы угодить богу. Но пусть у меня язык отнимется, а все-таки это жестоко… По-другому и не скажешь.

– Это ему отзовется там, где он теперь, вот что я думаю, – сказал Соломон с горечью, которая была поразительно искренней, хотя его голос сохранял обычную вкрадчивость. – Питер вел дурную жизнь, и богадельнями ее не прикрыть, после того как у него хватило бесстыдства напоследок выставить ее всем напоказ.

– И все-то это время у него была собственная кровная родня, братья, сестры, племянники и племянницы. И он с ними рядом в церкви сидел, когда выбирал время сходить в церковь, – заявила миссис Уол. – И мог собственность свою им завещать, как у хороших людей водится, тем, кто мотать не привык и во всем себя соблюдает; да и сами не нищие и каждый пенни сохранили бы и приумножили. И я-то, я-то… подумать только, сколько раз я сюда приезжала по-сестрински, а он уже тогда замыслил такое, что и подумать страшно. Но если всемогущий допустил это, так для того только, чтобы покарать его. Братец Соломон, я бы поехала, если вы меня подвезете.

– Ноги моей здесь больше не будет, – сказал Соломон. – У меня у самого есть что завещать – и земля и другое имущество.

– Вот так оно в мире и заведено: ни удачи по заслугам, ни справедливости! – воскликнул Иона. – А уж если есть в тебе настоящая закваска, так и вовсе беда. Куда лучше быть собакой на сене. Но тем, кто еще по земле ходит, следовало бы из этого извлечь урок. Одной дурацкой духовной в семье с избытком хватит.

– Ну, свалять дурака можно по-разному, – заметил Соломон. – Я своими деньгами распоряжусь как следует, на ветер их не выброшу и найденышам африканским не оставлю. По мне, Фезерстоуны – это те, кто так Фезерстоунами и родились, а не нацепили на себя фамилию, точно ярлык.

Соломон адресовал эти громогласные «реплики в сторону» миссис Уол, направляясь вслед за ней к дверям. По мнению братца Ионы, сам он сумел бы отпустить шуточку куда язвительнее, но прежде чем оскорблять нового хозяина Стоун-Корта, следовало убедиться, что он не намерен привечать у себя остроумцев, фамилию которых собирается принять.

Впрочем, мистер Джошуа Ригг, казалось, пропустил все намеки и шпильки мимо ушей, хотя весь как-то переменился. Он невозмутимо подошел к мистеру Стэндишу и с той же невозмутимостью начал задавать нотариусу деловые вопросы. У него оказался высокий чирикающий голос и невозможно простонародный выговор. Фред, у которого он больше не вызывал смеха, подумал, что никогда еще не видел такого мерзкого плебея. На душе у Фреда скребли кошки. Мидлмарчский галантерейщик выжидал случая завести разговор с мистером Риггом: как знать, скольким парам ног покупает чулки новый владелец Стоун-Корта, а прибыль – вещь куда более надежная, чем любое наследство. К тому же галантерейщик, как троюродный брат, был достаточно беспристрастен и испытывал только обыкновенное любопытство.

Мистер Винси после своей вспышки хранил гордое молчание, но был так расстроен, что продолжал сидеть, поглощенный мрачными мыслями, пока вдруг не заметил, что его жена отошла к Фреду и тихо плачет, сжимая руку своего любимца. Он тотчас поднялся и, повернувшись спиной к остальному обществу, сказал ей вполголоса:

– Крепись, Люси. Не позорь себя перед этими людьми, душа моя.

Затем произнес обычным громким голосом:

– Фред, поди распорядись, чтобы подали фаэтон. У меня нет лишнего времени.

Мэри Гарт заранее уложила свои вещи, чтобы вернуться домой вместе с отцом. Они с Фредом встретились в передней, и только теперь Мэри собралась с духом и посмотрела на него. Его лицо покрывала та землистая бледность, которая порой старит юные лица, а рука, которой он пожал ее руку, была холодна, как лед. Мэри тоже мучилась: она сознавала, что роковым образом, хотя и не по своей воле, изменила всю судьбу Фреда.

– До свидания, Фред, – сказала она с грустной нежностью. – Будьте мужественным. Я верю, что эти деньги не принесли бы вам ничего хорошего. Какая польза была от них мистеру Фезерстоуну?

– Все это прекрасно, – с сердцем сказал Фред. – А я-то в каком положении? Теперь уж мне придется стать священником! (Он знал, что его слова заденут Мэри – ну и очень хорошо! Пусть скажет, что еще ему остается!) И ведь я думал, что сразу отдам долг вашему отцу и все поправлю. А вам он даже ста фунтов не оставил. Что вы теперь будете делать, Мэри?

– Постараюсь поскорее найти другое место, что же еще? Отцу и без меня хватает кого содержать. Ну, до свидания.

Очень скоро в Стоун-Корте не осталось ни одного прирожденного Фезерстоуна и никого из обычных гостей. В окрестностях Мидлмарча появился еще один чужой человек, но на этот раз главное неудовольствие вызывали непосредственные следствия появления здесь мистера Ригга Фезерстоуна, а не возможные плоды, которые могло принести оно в будущем. Не нашлось ни одной пророческой души, которая провидела бы то, что могло бы открыться на суде над Джошуа Риггом.

И тут мне приходится поразмыслить над средствами, которыми можно возвысить низкую тему. Особенно полезны тут исторические параллели. Однако против них есть свои возражения: добросовестному повествователю может не хватить места или же (что, в сущности, то же самое) он не сумеет подобрать достаточно уместные примеры, хотя и сохранит философское убеждение, что они очень многое осветили бы, если бы их удалось отыскать. Гораздо легче и достойнее указать – поскольку всякую истинную историю можно изложить в виде аллегории, заменив мартышку на маркграфа и наоборот, – что все рассказанное (и пока еще не рассказанное) здесь о людях низкого происхождения можно облагородить, признав это аллегорией, так, чтобы читатель мог спокойно считать дурные привычки и их скверные последствия всего лишь фигурально неблагородными и ощущать себя в обществе знатных людей. Таким образом, пока я рассказываю правду о деревенских увальнях, моему читателю совершенно не обязательно изгонять лордов из своих мыслей, а ничтожные суммы, недостойные внимания высокопоставленных банкротов, можно возвести до уровня крупных коммерческих сделок с помощью ничего не стоящего добавления нескольких нулей.

Ну, а провинциальная история, в которой все действующие лица блистают высокой нравственностью, может относиться только ко времени гораздо более позднему, чем эпоха первого билля о реформе. Питер же Фезерстоун – вы, несомненно, заметили это – скончался и был погребен за несколько месяцев до того, как главой кабинета стал лорд Грей[126].

Глава XXXVI

Сколь странны склонности великих душ,

Хоть их должна бы мудрость осенять

..........................................................................

Великим душам нравится блистать,

А потому они бывают там,

Где дань восторгов можно пожинать,

И, презирая нас, приходят к нам.

Им мнится, что благоговейно чтим

Мы речи их любые и дела.

Но наш восторг умножить нужно им,

И верят, будто новая хвала

Раздастся, коль покажут нам они

Величье дум своих.

Мистер Винси вернулся домой после оглашения завещания, заметно переменив точку зрения на многие предметы. Он не отличался скрытностью, однако был склонен выражать свои чувства обиняком. Когда его шелковые шнурки залеживались на складе, он кричал на конюха; когда его зять Булстрод досаждал ему, он поносил методизм; теперь же он выбросил из курительной комнаты в прихожую вышитую шапочку, из чего следовало, что он смотрит на болезнь Фреда без прежней снисходительности.

– Ну-с, сударь, – сказал он, когда этот молодой джентльмен собрался идти спать, – надеюсь, вы подумываете о том, чтобы возобновить занятия в следующем семестре и сдать экзамен. Я принял твердое решение и советую вам не тратить времени по пустякам.

Фред ничего не ответил: слишком велико было его уныние. Ведь накануне он неколебимо верил, что ему больше не придется решать, чем заняться, – еще двадцать четыре часа, и он узнает, что может ничего не делать. Он будет ездить на лисью травлю в красном охотничьем костюме, на отличном гунтере, а стрелять фазанов – на породистой кобыле, и все его будут уважать. Он немедленно вернет долг мистеру Гарту, и у Мэри больше не будет причин ему отказывать. И все это он получит, не сдавая экзаменов и не испытывая никаких других неудобств, а просто по милости провидения, то есть благодаря капризу своенравного старика. Но теперь, когда двадцать четыре часа прошли, все эти столь твердые надежды рухнули. И как будто этого горького разочарования мало – его еще корят, точно он же и виноват! Однако Фред промолчал и отправился в спальню, предоставив матери заступиться за него.