«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во время моего доклада (я говорил об убийстве Сахарова менее аргументированно, чем теперь), Лариса Богораз, сидевшая в первом ряду, прислала мне записку: «Как можно говорить об этом, не имея бесспорных доказательств». И постскриптум: «Конечно, примите мои соболезнования по поводу смерти Тимоши». Я никогда не простил Ларе этого гнусного постскриптума, но лишь гораздо позже понял его смысл. «Гласность», которую власть Ельцина постоянно пыталась уничтожить, год за годом громила, не говоря уже об абсолютной информационной блокаде, изредка прерываемой попытками дискредитации, все эти годы находилась в изоляции и я, конечно, обратил внимание, огорчился, но не очень удивился, что среди множества людей, пришедших на похороны, кроме Володи Войновича и отца Глеба Якунина, который и крестил и отпевал Тимошу, не было почти никого из тех, кто в последние годы стал благодаря ельцинскому TV, радио, печати широко известен, кто согласился на дешевую приманку «это мы победили». «Их власть» начала на всех углах воспевать их как героев, а они объясняли, что «их власть», конечно, пока не без недостатков, но это гигантский шаг к демократии. Благодаря именно их борьбе в России произошла «бескровная демократическая революция». Сотни диссидентов менее тщеславных, а главное – ясно видевших, что происходит, а потому не кричавших «это мы победили» были забыты как бесполезные. Поэтому единственной диссидентской организации, «Гласности», которая не только не признавала ельцинскую власть «своей», но и боролась с растущим террором, победители – Ковалев, Богораз, Гинзбург, «Мемориал» и другие – могли только сторониться, а кое-кто и издевался над ошибками нашего сопротивления из последних сил.
Но январь 1995 года все расставил по своим местам, и новогодняя ковровая бомбардировка Грозного, гибель сорока тысяч человек ясно показала, какой была подлинная власть тех, кто легко проглотили наживку «победители». Никто из них не хотел делить ответственность за преступления «своей власти». Ковалев поехал в Грозный, но это уже ничего не меняло – убитые не оживали, война не прекращалась, это было бесспорным политическим поражением всемирно расхваленных «диссидентов-победителей». Стало ясно, что все эти годы они поддерживали убийц.
А когда убили Тимошу, никто из них не смог остаться даже просто приличным человеком. Тимоша стал для них «мальчиком кровавым в глазах»: все были с ним знакомы, некоторые его любили, играли с ним, когда он был маленький. И признать, что «их власть» и – косвенно – они сами его убили, они не могли. Это значило признать – в своей среде – с кем они и кто те, кого убивают. Но признать этого они не могли – порядочности не хватило.
Постепенно до меня стали доходить слухи сперва об Алике Гинзбурге (по его собственным словам, «открывавшем двери ногой в ельцинских конторах»), как он рассказывает, что Тимоша не был убит, а случайно попал под машину, и Григорьянц воспользовался гибелью сына для саморекламы. Возможно, Алик был не первый, и все они одновременно пустили этот спасительный, как им казалось, для их не только политической, но и человеческой репутации слух. И не пришли попрощаться с Тимошей, а Лара написала мне этот гнусный постскриптум.
Но Тимошу убили, чтобы запугать меня и предупредить, что надо отказаться от проведения пятой конференции о КГБ. Я ее, с трудом передвигаясь, все же провел. Володя Ойвин сообщил: во время круглого стола в Думе Волченко сказал ему, будто бы пытался предупредить меня об убийстве Тимоши, звонил в офис, но меня там не было. Все это, конечно, было враньем – в офис он действительно звонил, но если бы речь шла об убийстве, вполне мог добиться, чтобы меня нашли; к тому же у Волченко был мой домашний телефон, по которому он не звонил. Но так или иначе человек утверждает, что знал об убийстве Тимофея заранее и не обратить на это внимания было невозможно.
Волченко потребовал, чтобы я приехал к нему на дачу в Балашиху и я, едва державшийся на ногах, – приехал. Он изображал необыкновенную заботу, все порывался массировать мне плечи и спину, но потом сказал, что предупредила его о гибели Тимоши какая-то его сотрудница из Ленинграда, обладающая необыкновенными экстрасенсорными талантами и если я хочу что-нибудь узнать, мы с ним должны ехать туда.
– Закажите нам билеты, и я вас познакомлю.
Выхода у меня не было, в их экстрасенсорные способности я не верил ни минуты, но выяснить, кто и откуда знал заранее о гибели Тимоши, было необходимо. Я, конечно, понимал, что поездка с близким к Рогозину профессором Бауманского института может оказаться небезопасной и потому все рассказал нашему адвокату Зое Матвеевской и попросил бывшего своего помощника Диму Востокова поехать со мной. Заказал три билета в двойных купе «Красной стрелы», причем для нас с Димой – одно купе, а для Волченко – место в соседнем. Но Волченко, когда узнал, что мы едем втроем, а не вдвоем, ехать отказался – у него не нашлось времени. Думаю, что если бы я поехал один, я бы не вернулся из этой поездки. Но Волченко не преминул сказать, будто получил письмо от Корсаковой, где она написала, что Тимофей убит в результате моей деятельности и что я должен понимать, что сохраняется опасность для моих жены и дочери.
Следователь даже не пытался сделать вид, что он кого-то ищет. Вернул мне вскоре одежду Тимоши, заявив, что на ней нет следов краски от сбившей его машины, хотя генерал-лейтенант МВД Аркадий Крамарев – бывший начальник Ленинградского управления, внятно объяснил, что микроскопические остатки краски на одежде всегда есть. В машине, убивая Тимошу, разбили боковые фары – по краске и найденным остаткам стекла можно было идентифицировать автомобиль, конечно, служебный, но именно этого никто и не хотел. Даже вызывать на допрос Волченко, устраивать его очную ставку с Ойвиным и Усовым (он тоже был при разговоре), следователь категорически отказывался:
– Разве вы не верите в шестое
